Рафалович огляделся с некоторым недоумением.
– Где ж тут чудеса?
– Иди сюда, – позвала она и исчезла за скальным выступом.
Леня с трудом протиснулся в узкий лаз.
– Осторожно, – донесся из темноты Танин голос. – Садись и съезжай на пятой точке.
– Далеко?
– Не промахнешься.
Не промахнулся – метров через пятнадцать вдруг ощутил под собой пустоту, но тут же шлепнулся на что-то мягкое. От неожиданности затряс головой, придя же в себя, подал голос:
– Эй!
Впереди мигнул фонарик, и Рафалович пошел на свет. Но через десяток шагов он внезапно оказался в полной темноте.
– Ты где? – крикнул он, чувствуя, как от стыда заполыхали уши: столько страха было в его крике.
– Нащупай правую стенку и иди на голос. Здесь поворот будет.
Так он и поступил – и через две минуты замер в полном обалдении на краю сталактитовой пещеры, нескончаемо уходящей вперед и вверх. Свет Таниного фонарика искрил и переливался в прозрачных гранях колонн.
– Ух ты! – Других слов он подобрать не мог, да и не пытался.
– Смотри сюда.
Фонарик заскользил по ноздреватым, неровным стенам, выхватывая стилизованные наскальные изображения – людей, не всегда узнаваемых животных, геометрические фигуры, узоры.
– Что это? – прошептал Рафалович. Таня молча шла дальше, светя вдоль стен.
– Вот, – сказала она, остановившись. – Моя приватная часовня.
Он не заметил, откуда в ее руках взялась темная тонкая свеча. Таня выключила фонарик и щелкнула зажигалкой. Неровное пламя свечи оживило участок мертвой стены и выведенную на ней фигуру – человечка с непомерно большой головой, украшенной рогами. Таня застыла, зашептала что-то. Рафаловичу стало холодно, горло сдавил безотчетный ужас.
– Ты… ты поклоняешься дьяволу? – прохрипел он.
– А? – переспросила Таня, и ледяной ужас моментально отпустил его. – Какому дьяволу? Этот рисунок появился в бронзовом веке, когда никакого дьявола не существовало, не было даже развеселого греческого бога Пана, по образу и подобию которого мрачные христиане, ненавидящие жизнь, создали дьявола, чтобы пугать им друг друга. А это… таким древние представляли себе Отца всего сущего – людей и зверей, камней, травы и моря…
Голос Тани под сводами гудел низко, чуть насмешливо, обволакивал. Ленечка не отрываясь смотрел на ее обтянутую грудь, не в силах отвести взгляд. Усилием воли он все же перевел его, но уткнулся в проглядывающий под короткой маечкой гладкий, чуть выпуклый в мягкой окружности живота пупок.
– Ом-м, – тяжело выдохнул Рафалович.
– Он самый, Фаллос, – рассмеялась Таня. Не поняв, о чем это она, он поднял голову и совсем потерялся. Таня улыбалась, а глаза светились, как эти сосульки грота, изнутри, холодно и жестко. Лицо, как серебряная маска. Жутко и томно стало Рафаловичу. Дотронуться бы только… «А че только дотронуться?!» – взыграло ретивое.
– Я хочу тебя, – неожиданно для самого себя выпалил Рафалович.
Он приблизился к ней, обнял сзади за плечи. Таня вывернулась, ушла из-под руки.
– Погоди, – сказала она.
Пещеру залил молочный, ровный свет, падающий сверху. Рафалович заморгал.
– Плюс электрификация всей страны. Минус, естественно, Советская власть, – пояснила Таня. – Мы с тобой, Фаллос, забрались в знаменитый Сталактитовый грот. Ну что, двинули в центр экспозиции?
Он не шелохнулся.
– Ах да, ты, кажется, что-то говорил.
– Я… – Он запнулся.
Отточенные за два десятилетия навыки бабсклея улетучились напрочь. Но горящие глаза были красноречивее любых слов и жестов.
– Ты действительно этого хочешь? – негромко и серьезно спросила она.
– Да. Да!
– Ты хорошо подумал?
Он кивнул. Она повторила его жест, показывая, что поняла, повернулась и пошла в глубь пещеры.
– Куда ты?
– А ты хочешь прямо здесь, «в греческом зале»? Не поймут.
В дальнем конце послышались оживленные голоса, топот туристских ботинок.
– Здесь километрах в трех есть кемпинг. Думаю, комнатку получим без проблем.
Группа экскурсантов подошла совсем близко. Возглавляющий ее лысый француз в зеленой ливрее с серебряными пуговицами начал что-то выговаривать Тане, экспансивно размахивая руками. Она пожала плечами, достала из нагрудного кармана кошелек, отсчитала несколько купюр. Француз принял их, хмыкнул, отошел.
– Что это он? – спросил Рафалович.
– Вошли с черного хода, электричество без спросу включили… Пришлось платить штраф за самоуправство.
Они вышли наружу, в узкую долину, поджатую каменными террасами. По карнизам сновали туристы, щелкали фотоаппаратами, запечатлевая друг друга, причудливые скульптуры, созданные ветрами и эрозией, наскальные изображения. Горловина долины перекрывалась невысоким турникетом, возле которой примостилась будка.
Таня усадила спутника в тенечке на белую пластмассовую скамейку, поговорила о чем-то с высунувшимся из будки усатым билетером.
– Через десять минут будет электрокар до кемпинга, – сказала она, вернувшись.
– Буйабесс здесь не может быть приличным по определению, ниццкий салат – тем более, – говорила Таня, отобрав меню у Рафаловича. – Можно рискнуть на седло барашка в чесночном соусе и зелень. Вино?
– Вот это, я думаю. – Леня с видом истинного гурмэ ткнул пальцем в красивое изображение длинной бутылки со знакомой этикеткой «шато-лафит». Таня фырк-нула.
– Не выябывайся.
Он обиженно вскинул брови.
– Лафит забьет вкус барашка, мясо забьет вкус вина. – Она что-то коротко сказала небритому гарсону в длинном вязаном жилете, и тот, почтительно наклонив голову, отошел. – Будем пить местное молодое винишко. Типа божоле, только лучше… Кстати, ты ручки помыть не забыл? В горах, конечно, и грязь чистая, но за полную стерильность не поручусь.
Барашек таял во рту, а терпкое молодое вино, немного похожее на грузинское маджари, ударило в голову. На глаза наплыла розовая дымка, мир стал ленив, заторможен и чрезвычайно приятен, а Таня сделалась нестерпимо желанной. Рафалович не сразу сообразил, что теребит ее за локоть и в десятый раз повторяет:
– Ну пойдем же, пойдем…
Она царственно улыбалась.
…Когда он открыл глаза, за окнами было черно. Неярко светил красноватый ночник. Она сидела в кресле, закутанная в простыню, и курила, глядя в пространство. Он перевернулся на живот.
– Который час?
