С третьего дня без раскачки начались примерки, репетиции, пробы. Иржи, этот улыбчивый лысый толстячок, в работе был беспощаден, как Симон Легри из «Хижины дяди Тома». Таня приезжала на студию с красными воспаленными глазами, а уезжала выжатая как лимон. Днем на щеках ее выступал лихорадочный румянец, руки дрожали, движения сделались отрывистыми, ей постоянно приходилось контролировать себя, иначе она начинала гнать свои сцены в ураганно-пулеметном темпе. Роскошные гостиничные завтраки и ужины Таня оставляла почти нетронутыми, подкрепляясь преимущественно кофе и сигаретами.
Ночами она лежала, глядя в расцвеченный потолок, ей казалось, что так глаза будут отдыхать лучше, ведь стоило их закрыть, на черноту под веками набегали мучительно яркие круги, пятна и стрелки. В голову сама собой лезла всякая дурь: отрывочные реплики из сценария, перемежаемые какими-то бессмысленными виршами, калейдоскоп картинок – из будущего фильма, из лиц и предметов ее новой реальности, из кусочков реальности прежней… Усилием воли пыталась вызвать милые, родные образы, которые только и могли успокоить ее: Павла, Нюточки, Лизаветы, хотя бы Беломора. Но на мгновение блеснув в ее сознании, они рассыпались ядовито-ослепительными искрами… Таня сбрасывала одеяло и устремлялась в сверкающую белую ванную, под обжигающехолодный душ. Растеревшись докрасна, она набрасывала халат, включала чайник, курила и ждала рассвета. Когда небо светлело и гасли ночные фонари, она одевалась, гуляла по свежим, безлюдным ранне-утренним улицам, заставляя себя идти помедленнее и дышать ровнее. Время потихоньку подползало к семи – открытию кафетерия, а потом и к восьми пятнадцати, когда к стеклянным дверям гостиницы подкатывала черная «Шкода» с румяной, выспавшейся Марженкой.
Ночь перед первым съемочным днем, десятая по счету, прошла для Тани на удивление спокойно. Казалось, нервы то ли устали бунтовать, то ли решили сжалиться над ней и, не дав ей сна, одарили подобием покоя. Она до самого приезда Марженки пролежала как деревянная колода, в таком же деревянном состоянии доехала до студии и отдала себя, словно манекен, гримеру и костюмерше.
Собственно, это были еще не съемки, а как бы продолжение проб, не столько актерских, сколько чисто технических. Все сегодняшние «потоки» будут особенно тщательно отсмотрены на предмет того, как смотрятся на пленке подсветка, декорации, костюмы и грим, хорош ли угол камеры в том или ином кадре и тому подобное, после чего почти наверняка угодят в корзину. Иржи даже предупредил актеров, что пока не будет требовать от них гениальной игры. Сегодняшняя сцена была не из трудных: Тане предстояло сидеть в бутафорской карете без колес, оборудованной обитой бархатом скамеечкой, с отсутствующим видом слушать барона Фризенгофа и несколько раз невпопад сказать:
«Да, дорогой». В фильме этот эпизод дополнится видом кареты (уже другой, настоящей), едущей по живописной дороге – и размытой, почти психоделической врезкой с воспоминаниями о верховой прогулке с Пушкиным, которым предается Александра Николаевна в эти мгновения поездки супругов из России в Австрию.
Таня, тщательно загримированная, в темном дорожном платье тех времен и темном чепце с выбивающимися из-под него черными буклями, по команде Иржи заняла место на скамейке. Рядом с ней сел Зоннтаг-Фризенгоф с пышными накладными бакенбардами, одетый в длиннополый дорожный сюртук. Иржи махнул рукой, осветители навели на них юпитеры, ближе подъехала камера. Таня зажмурилась.
– Позор! – крикнул Иржи.
Таня прыснула, хоть и знала, что по-чешски это означает «внимание», и зашлась неудержимым смехом. Она чувствовала, что все недоуменно, а потом и встревоженно смотрят на нее, что по ее горячим щекам, портя грим, стекают слезы, что сотрясающий тело смех болью отдается в груди, но сделать с собой ничего не могла. Сжав руки в кулаки, она подняла голову и сквозь приступы смеха проговорила:
– Я… я сейчас…
И рухнула на дно кареты…
Очнулась она на кушетке в комнате с белыми стенами – то ли медкабинет, то ли, не дай Бог, больница. Над ней с встревоженными лицами склонились Иржи и Дана и с невозмутимым видом – крупная женщина в белом халате. Левый рукав старинного платья был засучен, в ямке локтевого сгиба лежала ватка. Слабо пахло спиртом и дезинфекцией.
– Простите, – смущенно сказала Таня, глядя в круглое лицо Иржи. – Сама не понимаю, что со мной…
– Нервы, нервы, – проговорил Иржи и что-то коротко сказал Дане. – У тебя так часто?
– Первый раз.
– Ты очень неспокойна с дня первого, – сказал Иржи. – Тебе плохо здесь?
– Нет, хорошо, только… я перевозбуждаюсь.
– Что это «перезбуждаюсь»?
– Это… как сказать?.. Много нового… Я совсем перестала спать.
– Спать? Сколько ночей?
– Да уж десять…
Иржи отвернулся и эмоционально заговорил с женщиной в белом халате. Та что-то говорила, видимо, не соглашаясь, потом пожала плечами и направилась к металлическому белому шкафчику у окна. Дана продолжала смотреть на Таню, ее темные глаза выражали сочувствие. Таня подмигнула ей и дотронулась до ее руки.
– Ничего, – сказала она. – Все нормально.
– Нит-чево, – повторила Дана, совсем не понимавшая по-русски, и погладила Танину руку.
Подошел Иржи и протянул Тане свернутую бумажку.
– Здесь две… два лекарства. Один съешь дома сразу с водом. Второй завтра на ночь. Будешь спать. В день после завтра принесу много.
– Спасибо, – сказала Таня, поднялась, пошатнулась и тут же присела на кушетку. – Голова кружится… Сейчас пройдет, и пойдем снимать дальше.
– Сегодня идешь домой спать, – заявил Иржи. – Я послал Марженку взять машину. И завтра домой спать. На студию – в день после завтра.
– Но я здорова, – возразила Таня.
– Ты здорова, а я босс, – сказал Иржи ничуть не шутливо. – Ты слушаешься или летишь в Союз?
Таня вздохнула.
– Мне еще переодеться надо.
– Жди Марженку. Она помогает.
Он вышел, вслед за ним вышла Дана, на прощание помахав Тане рукой. Женщина в халате села за стол и стала что-то писать, не обращая на Таню никакого внимания.
Поднявшись в номер, Таня выпила одну из двух зеленых продолговатых капсул, разделась и забралась под одеяло. В голове гудело, но как-то совсем иначе, чем в последние дни, умиротвореннее, что ли. Она привычно устремила взгляд в потолок и стала медленно, размеренно дышать.
– Я спокойна, – шептала она. – Я совершенно спокойна. Сейчас я буду спать.
Через несколько минут ее действительно охватил покой, какого она здесь еще не испытывала. Но сна не было.
– Фиг вам, – обреченно сказала она. – Не берет. Встать покурить, что ли?
Она сделала глубокий вдох, чуть выгнулась перед тем, как встать, зажмурила глаза… И открыла их двадцать один час спустя.
