– Терпи!.. Ну, найдешь ты Чернова, а дальше что?
– Убью… Что застыл? Приступ гуманизма?
– Нет, просто… Тебе же не велели.
Он покосился на портрет прекрасной всадницы. Шеров, поднявший голову, перехватил его взгляд.
– Она теперь далеко. Не узнает. А узнает – так не достанет.
– Ларик тоже так думал. Царство ему небесное. – Брюнет перекрестился. – Да и надо ли? Болтать он не станет, а если и станет, то кто ж ему поверит? Или из принципа?
– Не в принципах дело. – Шеров сел и набросил на плечи полотенце. – А в совокупности обстоятельств. Мы изначально прокололись в подборе кадров.
– С Черновым?
– Нет, пана профессора мы разработали идеально, и если бы все шло по плану, с ним не было бы никаких проблем. Прокололись мы с Жаппаром. Сакенова знаешь?
– Кто ж его не знает!
– Его дочка замужем за братом Жаппара… Вот-вот, и я понятия не имел… А этот гаденыш, хоть и тупой был, но про денежки хорошо понимал, да и Чернов, на свою голову, растолковал ему, что это за камешки такие. В общем, пришел наш Жаппар к своему родственничку, предложил дельце, но, естественно, умолчал, чей это бизнес: Сакенов ведь не дурак и мне перебегать дорогу не стал бы… А каналы через Афган у него хорошо отработаны, спасибо войне. Наркота, золотишко, ширпотреб туда-сюда. Я и сам пару раз пользовался, знаю. Короче, Сакенов через своих вышел на покупателя, столковался, дал Жаппару контакт с вояками на границе. Тот, значит, помаленьку приворовывал у экспедиции и им передавал. Три партии передать успел.
– Три?
– Выходит, так. Первая – это те камни, которых пан профессор хватился и бучу поднял, на последней его дебил этот, Кошкин, застукал. Та за кордон так и не ушла. А вторая ушла. Но покупатель ее забраковал.
– Как забраковал?
– Не те оказались камешки. Те, да не те. Все то же самое, а не годятся. Жаппар этого не узнал уже, в пропасть, бедняжка, навернулся. – Шеров хмыкнул. – Третья партия повисла неликвидом у подполковника-погранца, который всем операциям прикрытие обеспечивал. Тот надумал распорядиться с пользой для себя, пришел к одному деловому человеку, но очень неудачно пришел. Того как раз комитетчики раскручивали. Не местные, заметь, варяги, но с полномочиями. Взяли нашего подполковника тепленьким, с камнями в мешочке. А он ненадежный человек оказался, алкоголик и дурак. Помариновали его в клоповнике пару дней, без водки без закуски.
И начал он колоться по-крупному. У комитетчиков глаза на лоб: взяли человека с бросовыми камушками – не было у них резона докапываться, что это за камушки, – а тут такое открылось, такие имена замелькали, что они даже растерялись, стали с начальством согласовывать. Пока согласовывали, тамошние ребята успели зачистку провести. Предупредили кого надо, а подполковника прямо в камере удавили, якобы самоубийство. Касательно же камушков, успел подполковник назвать двоих: Жаппара и Чернова. Почему Чернова – не знаю. Должно быть, как начальника экспедиции, которая камни эти добывала. Жаппар на тот момент был покойник, а Чернов уволился – мы его не держали, строго говоря, он был уже не особенно и нужен. Он, конечно, после смерти Жаппара что-то заподозрил, потому и уволился, но ничего конкретного они бы от него не узнали. Даже если бы они полезли в институт. Там все схвачено железно… В общем, я дал команду и думать забыл. Других забот хватает.
– Да уж, – согласился брюнет.
– И кто мог подумать, что без нас этот болван Клязьмер захочет прогнуться? Киднэппингом, понимаешь, занялся, гангстер доморощенный! Мы еще чемоданы не распаковали, а он тут как тут. О трудовых успехах рапортовать явился. Вернул, дескать, профессора. Вернул! Уволю!
Брюнет поежился. Он знал, как следует понимать слова шефа, и сильно не завидовал Герману Фомичу.
– И выходит, что теперь все будут знать, что Чернов в бега ударился. Включая органы.
– И ты их хочешь опередить?
Шеров встал, накинул теплый узбекский халат, лежавший на кресле, и, сладко потянувшись, плюхнулся на диван. Архимед присел у него в ногах.
– На них-то мне в сущности плевать. А вот объяснять моим шановным инвесторам, что сбежавший товарищ – не саботажник, не двурушник, не иуда, купленный конкурентами, а безвредный советский лох с первомайского плаката, мне бы не хотелось. Поймут превратно. Вот и получается кто-то лишний – или он, или я. Предпочту, чтобы он.
Архимед вздохнул.
– Сходи-ка, душенька, чайник поставь, – распорядился Шеров. – А то что-то в горле пересохло. Взгляд Шерова упал на портрет.
– Ты все слышала, – сказал он. – Извини, Танечка, я не мог поступить иначе.
Минула неделя как неделя. Только дом давил пустотой, и Таня старалась бывать там поменьше. Подолгу сидела у Дмитрия Дормидонтовича в палате, читая ему вслух книги и газеты, ходила в кино, гуляла, если было не очень слякотно. На люди не тянуло. Возвратившись вечером, ужинала снотворными таблетками и подолгу спала. Но сны были пустые – Павел в них еще не приходил.
Она выходила из «Юности» в жидкой толпе зрителей дневного сеанса, когда ее окликнул мужчина. Она оглянулась – представительный, средних лет, в очках, при седой бородке, хорошо одет. Незнаком. Подошел, пристроился совсем рядом.
– Таня, ты не узнала меня?
Она остановилась. Пригляделась. Узнала.
– Господи, Женя! Откуда ты?
Летучий сестринский поцелуй в колючую щеку. Женя взял ее под руку, повел небыстро.
– Ты не спешишь? Пойдем посидим где-нибудь, поговорим.
– Пойдем.
В «Околице» днем пусто, полумрачно. Редкими тенями проплывают официантки.
– Ты ничего не выбрала.
– Спасибо, я не голодна. Закажи для меня любой салат и чашку кофе…
– Расскажи, как ты живешь, как жила эти годы? Сколько же мы не виделись? Десять лет?
– Двенадцать.
– А ты все такая же. Только стала еще красивее.
Я видел тебя в кино, на экране. Сначала даже не поверил. Татьяна Ларина. Помнишь, ты так представилась мне тогда?
– Помню.
Подогреваемая давними воспоминаниями, Таня разрумянилась, уступила настойчивым Жениным домогательствам и выпила бокал белого, чуть шипучего вина. За эти годы голос его не утратил завораживающей силы. Почти не отдавая себе отчета, она рассказала ему о своем неудачном браке с Иваном, о работе в кино, о втором браке, счастливом. Женя слушал внимательно, чуть склонив голову. Он выждал, пока официантка расставит на столике вазочки с десертом и кофейный прибор, и, с особой проникновенностью глядя Тане в глаза, спросил:
– Ты очень переживала, когда я ушел… тогда, двенадцать лет назад?
– При чем здесь это?
