— А чем вам Никита Сергеевич не нравится? — продолжал настаивать первый.
— А Никита Сергеевич ваш — он просто жлоб и быдло, вот почему, — ответил первому второй.
— Это как же так жлоб?
— А так вот, потому что истинные его роли, где он истинно воплотился, это хамло-проводник Андрей в «Вокзале для двоих» и проститут Паратов в этом кино по Островскому… ну, мохнатый шмель на душистый хмель…
— Сами вы батенька, жлоб, — сказал первый, вперившись во второго совершенно пьяными глазами.
— Я жлоб? — переспросил второй. — Да ты со своим Гогенцоллерном, вы оба свиньи, и иди целуйся со своей поросячьей мамой Леонидой!
Второй для убедительности толкнул первого в грудки.
— Я свинья? Да ты сам свинья! — ответил первый, неожиданно въехав второму в ухо…
Подвыпивших дворян бросились растаскивать.
Разделенные на две группы, удерживающими их от боевого соприкосновения товарищами, первый и второй продолжали орать:
— Да ты сам свинья!
— Да я тебя замочу, свинью!
— Да я тебя сам!
Никита понял, что его место за роялем и почти бегом бросился к своему «Блюттнеру».
Размахнувшись растопыренными пятернями, он могучим ФОРТЕ грянул «Боже царя храни». В зале вдруг стихло…
— Боже царя храни
Сильный державный
Царствуй на славу… —
затянул кто-то.
Господа дворяне подхватили…
И вот вокруг Никиты уже сгрудилась публика. На крышку «Блюттнера» перед ним кто-то немедля распорядился поставить бокал шампанского…
— Молодец, — по-отечески похлопав Никиту по плечу, сказал похожий на вора в законе вице-губернатор…
И тут ему попросту стали давать деньги. Сували на крышку рояля и двадцатки доллариев, и полтахи, и даже благородные стохи…
Накушавшийся водочки вице-губернатор, обняв Никиту за плечи и обжигая его горячим влажным дыханием своим, велел сыграть «Таганку»… И, закрыв в истоме глаза, затянул:
— Быть может, старая тюрьма центральная меня мальчишечку по новой ждет!
«Вещего Олега» и «Боже царя храни» пели раз двадцать, не меньше…
И ему все подносили. И ему все наливали…
И он пил, пил, пил и не закусывал…
* * *
Очнулся он в четыре часа утра на холодном и жестком диване в каком-то закутке… Жутко болела голова. В горле пылал огонь неугасимой жажды.
Что-то ему снилось?
Он попытался вспомнить…
А снилась ему бабка…
Приснилось ему, что он играет в зале питерской Филармонии, только она теперь не филармония, а снова, как и до революции — Дворянское собрание… И приснилось ему, будто он играет, а господа сидят в зале, где теперь вместо рядов с креслами — столики, столики, столики, а промеж них официанты бегают… И что подходят к Никите господа во фраках и делают заказы, — сыграй мол, любезный для моей девки-Палашки «Семь-сорок»! И отваливает ему, Никите, за заказ золотыми николаевскими десятками — целый мешочек… А второй барин, похожий на злого чечена, подходит к Никите и говорит, сыграй любезный для моей девки-Наташки — лезгиночку, и тоже бросает на крышку рояля мешочек с золотыми десятками… А потом третий подходит, сыграй для корешей моих — «Сидели мы на нарах…»
А бабка…
А бабка машет ему руками из-под верхнего обреза органных труб, оттуда, куда почему-то ведет крутая белая лестница. И Никита хватает свои мешки с золотом и бежит по лестнице наверх…
А эти снизу хватают его за фалды, — стой! А семь-сорок?! А лезгиночку?! А порюхались мы с корешом на нары?!..
Никита спустил ноги на пол. Он спал, не сняв пиджака и туфель. Только вот галстук куда-то пропал. Жалко. Хороший был галстук, еще сестрица Татьяна, не к ночи будь помянута, ему из Англии прислала… Да, ладно. Бог с ним, с галстуком…
Никита пошарил в карманах, там везде были мятые долларовые бумажки разного достоинства. Он повынимал их все, сложил аккуратной стопочкой, пересчитал…
Шестьсот семьдесят долларов…
Pas mal! <Неплохо! (франц.)>
«Во флоралайфе я хрен такие деньги и за два месяца заработал бы…» — подумал Никита…
Но, однако, надо бы найти опохмелиться, наверняка ведь осталось!…
Он по памяти пошел было в зал, потом через длинный боковой коридор по какому-то наитию прошел в буфетную…
Налил себе сперва граммов сто водочки.
Выпил залпом.
Потом налил еще сто пятьдесят.
И со стаканом в руке пошел назад в зал, где в полумраке благородно поблескивал его кормилец — «Блюттнер»…
Клавиши были не прикрыты.
Вот небрежность!
Никита отхлебнул еще из стакана и сел за рояль…
Взял первый аккорд из Аппассионаты…
— Нечеловеческая музыка, — копируя карикатуру на Ленина, сам себе сказал Никита, и принялся вдруг наигрывать буги-вуги…
— Qui etes vous? <Кто вы? (франц.)> — послышалось вдруг за его спиной, когда буги-вуги закончились…
Никита обернулся. Перед ним стоял старый князь.
— Qui etes vous? — повторил Иван Борисович,
— Je suis tapper. Vous permettez? <Тапер. Вы позволите? (франц.)> — ответил Никита.
— Fetes com ches vous, — сказал князь. — Et comment vous appellez-vous, monsieur tapper? <Как вам будет угодно. Как ваше имя, господин тапер? (франц.)>
Никита назвал себя полностью, по имени и фамилии.
Князь издал некое подобие довольного мурлыкания, из которого однозначно следовало, что фамилия Захаржевских ему хорошо знакома.
— Vous etes bien eleves <А вы недурно воспитаны (франц.)>… Хотите коньяку, виски или кальвадоса? — уже по-русски спросил князь, — знаете, Никита, здесь все теперь пьют виски и текилу, и я этого не могу взять себе в толк… Водку вот уже не могу пить по состоянию здоровья, а глоток коньяка… — князь помолчал, как бы сбившись с мысли и по-старчески позабыв, о чем давеча шла речь, но мысли, потоптавшись в его склеротических извилинах, поехали дальше, и он все же закончил начатое: — Так вот, если мы сейчас перейдем в кабинет, я угощу вас превосходным кальвадосом… Ему сорок лет этому кальвадосу, я купил его в Анфлере в Нормандии, это истинный нормандский вкус…
Приглашение старика выпить пришлось как нельзя кстати. Они поднялись на второй этаж. Возле потрескивающего березовым полешком уютного камина Никиты стояло только одно кресло.
— А вы садитесь к инструменту, господин Захаржевский, — сказал князь, беря в руки квадратную бутылку и наливая ему на два пальца с половиной.
