И тут Татьяна поняла, что слегка запуталась…
Какая еще Москва? Это же Лондон, черт его дери! Совсем одурела старушка!
Свежий ветерок дул из Доклэндс. Дул в спину. Но порою, подчиняясь какому-то турбулентному завихрению, упруго ударял в лицо. И это бодрило. Приятно бодрило.
Именно этого отрезвляющего дуновения и желала Татьяна.
Остановилась напротив старого здания страховой компании Ллойда, что на том берегу. Полюбовалась.
Красив Ленинград, но такого вида на Неве нет! Темза здесь как раз по ширине Невы в самом ее широком месте – напротив Летнего сада и дома Политкаторжан.
Но здесь, в Лондоне, и мосты потеснее друг к дружке, да и дома викторианские, так волнующе характерно «нерусские», что душе одновременно и чуждо, но и хорошо!
Кто мой друг? И кто мой враг? И кто предаст на последнем метре гонки?
Вот вопросов бабка понаставила. А ответов-то и не дала, вредная старушенция!
Растревожила и без того непокойную душу и растворилась в предрассветном тумане. «Vanished in the haze», – как сказал бы мрачный битломан Уоррен.
Да и где это он, кстати?
Татьяна огляделась и поняла, что здесь набережная Виктории перешла в свою пешеходную зону, и Уоррену пришлось поехать по Стрэнду и далее по Уайт-холл до точки их рандеву возле Вестминстера.
Оставшись одна, Татьяна почувствовала вдруг свою незащищенность.
Все-таки она женщина. Хоть и ниндзя. Хоть и киллерша с невыжигаемым клеймом проклятой кармы, но… Но женщина.
А вот возьму да и прыгну, да и брошусь теперь головою в Темзу-матушку…
Э-э-э, нет! Это Волга – она нам матушка. А Темза – она даже и не холодная кузина. Она даже и не мачеха… Она чужая худая холодная баба, что и говорит-то не по-русски. И негоже русской девушке в Темзу головой. И как глупо плыть потом в районе Доклэндс – раздутой и синей-синей, и чтобы потом «бобби» с катера тебя багром за бок! Бр-р-р!!! Как у символистов там было? Дайте мне женщину синюю-синюю, я проведу по ней черную линию…
Все! Надышалась!
Пора идти искать Уоррена с нашим золотистым «бентли»! А все-таки он не дурак, этот мой шофер, правильно машину подобрал! Золотой цвет на восходе солнца… Это символично!
Но кто мой враг, прячущийся под личиной друга? О ком предупреждала бабуля? Она сказала – думай, Танька… Думай, и додумаешься. Вот и думаю.
Как домработница Клава говорила? «Думай, голова, картуз куплю!» А у меня – бейсболка с Роллинг Стоунз.
Да такая золотая голова, если она придумает, достойна короны из коллекции, которую королевская семья после пожара в Виндзоре выставляет теперь в Тауэре, выставляет, дабы заработать на туристах денег, на ремонт…
Думай! Думай, голова!
В результате утренней прогулки Татьяна поняла одно! Старый друг – лучше новых двух. И еще… Одна – в поле не воин.
Только Нилу может она до конца довериться. Только Нил надежен и вне всяких подозрений.
Чтобы сбить все замыслы врага, необходимо в последний момент поменять все ранее принятые и заявленные планы.
Это военное правило, перешедшее от Александра и Цезаря к Клаузевицу, сгодилось теперь и для Тани.
До заседания Капитула оставалось два месяца.
А сколько до дня «Ч»?
Поживем – увидим.
Глава вторая
All That Jazz
(сентябрь-октябрь, 1996)
(1)
Как Татьяна ждала этого момента: последний дубль. Самый последний – окончательная точка. «Всем спасибо, съемка закончена!» Назавтра – прощальная вечеринка, а послезавтра, первым рейсом – в Сан-Франциско, к своим милым мальчикам. Как она по ним соскучилась! Как они скучают по ней!
– Мама, а ты скоро приедешь?
– Скоро, мой птенчик. Что тебе привезти?
– Не знаю, мама. Ничего, ты, главное, сама приезжай.
После этих телефонных разговоров в горле застревал какой-то ком. И она, положив трубку, шла к бару. А теми вечерами, когда, несмотря на усталость, на нее вдруг накатывала бессонница, она, лежа в постели, вспоминала, как они скакали по ее лос-анджелесской квартире в новеньких ковбойских шляпах, как светились радостью их глаза.
Лизка с мальчиками провели в Лос-Анджелесе несколько дней. А пробыть вместе им удалось, в общей сложности, меньше суток. Татьяна даже не проводила их в аэропорт, так была загружена работой. Когда они уехали, в доме стало пусто и мертво. Как будто какая-то тихая, но страшная катастрофа лишила это место всякой жизни, заставила замолчать звучавшие здесь еще недавно голоса. Такое чувство испытала Татьяна, возвращаясь в свою опустевшую обитель после бурного съемочного дня. Наверное, что-то похожее переживает блудный сын, который, вернувшись в отчий дом, не находит там никого, только покрытую пылью фотографию – счастливые лица родителей на фоне голубого безоблачного неба и он, пятилетний карапуз, обхватил за шею улыбающегося отца.
А Татьяна получалась вроде как блудная мать. У нее тоже была фотография, сделанная здесь, в Лос-Анджелесе, уличным фотографом. Они стоят втроем, вернее – вчетвером. У Лешки на плече ручная обезьянка. А Митька, младший, получился с закрытыми глазами – моргнул, испугался вспышки.
«Внимание, сейчас вылетит птичка!», – скомандовал фотограф. Все застыли с улыбками на губах – «чи-и-из», а меньшой не выдержал и моргнул. Снимок стоял в деревянной рамочке на тумбочке у изголовья кровати. Она смотрела на счастливые детские лица, потом выключала свет, и ей начинало казаться, что комната вновь наполнилась веселым беззаботным смехом. И Татьяна засыпала с улыбкой на лице. Счастливый детский смех – лучшее лекарство от бессонницы.
А еще донимали мысли о Пашке. Где-то он теперь? Как складывается его судьба? Доведется ли им снова быть вместе? И неужели он, ее Пашка, такой светлый, добрый, такой хороший ослик-Пашка, мог совершить это?
У Татьяны даже в мыслях не поворачивался язык, чтобы выговорить это слово: ПРЕС-ТУП-ЛЕ-НИ-Е.
Как возможно? Если бы только его увидеть, за-глянуть ему в глаза: «Признайся, Паша, чистосердечно признайся – ведь ты меня обманул, обманул всех, и меня в том числе. Ведь ты невиновен! И ничего такого не было!». И тогда, терзаемая неразрешимыми сомнениями, Татьяна ворочалась в кровати до утра.
А назавтра гример сокрушалась: «Танечка, что-то ты опять не в форме. Ну нельзя же так. Я конечно, синяки под глазами замажу – в кадре будешь, как огурчик. Но ты о себе подумай, здоровье свое побереги! Все-таки ты уже не девочка». Ах, зачем ей об этом напоминать? Зачем наступать на больную мозоль? Впрочем, в каждом возрасте, если его не бояться, есть своя прелесть. Красота, помноженная на женскую мудрость, – не так уж и плохо. В конце концов, она настоящая женщина, достойная любви и уважения. И в этом ее главный козырь перед малолетками-однодневками, выстраивающимися в очереди у постелей знаменитых кинопродюсеров.
