Тони Сазерленд славился нелицеприятной агрессивностью по отношению к звездам любого ранга – но именно в этом и был особый шик его интервью, которые читали миллионы американцев.
И когда Факноумо, поглаживая свой оселедец, заявил Тане, что придется давать интервью Страшиле Тони, она заранее принялась пить успокоительные таблетки.
Тони Сазерленд сразу принялся хамить. И на грани и за гранью фола, вызывая Татьяну на срыв эмоций… И когда он спросил ее: «Сложно ли, не будучи по возрасту набоковской нимфеткой, изображать на голливудском рынке нечто новенькое и свеженькое из России?» – Таня действительно взорвалась, ответила вызовом на вызов, по принципу: лучший способ защиты – это нападение. «А вам что, чужая слава глаза колет? Сами-то вы хоть что-нибудь полезное за свои – сколько вам, полтинник уже небось, – вы что-нибудь полезное за эти годы сделали? Только и знаете, что сплетничать да с чужого успеха пенки снимать». Как говорится, Остапа понесло. Она кидала свои обвинения, даже не глядя в лицо собеседника. А когда наконец подняла на него глаза, сразу замолчала, остановилась на полуслове – такая у Сазерленда была довольная мина. Хищник торжествовал победу: он добился именно того, чего хотел – вывел ее из равновесия, заставил жертву метаться из угла в угол, выбрасывать на ветер свою энергию. После чего ее, обессиленную, можно будет без труда придушить и при желании порвать на части. А она даже не помнила всего, что наговорила этому шакалу во время своего страстного монолога. А вдруг сболтнула лишку? Однако даже если это было так, в печать не попала ни одна реплика взволнованной актрисы. Не было даже упоминания о нелицеприятном инциденте. Читатель мог быть уверен, что Татьяна и Тони расстались лучшими друзьями и теперь регулярно будут слать друг другу на день рождения открытки с дежурным текстом: «Поздравляю с Днем Варенья! Желаю счастья в личной жизни». И благодарить за такой хэппи-энд Татьяне следовало своего пресс-секретаря, смешного и нелепого Факноумо, ставившего журналистам жесткое условие: перед публикацией материалы присылаются и могут быть им, Факноумо, отредактированы. И даже прославленный Сазерленд не сумел избежать этой цензуры.
Именно тогда Дэн и выдал свою заготовку, которая прозвучала как Танин экспромт.
Таня ответила, что ей нет необходимости изображать набоковскую нимфетку, так как она, Таня Ларина-Розен, представляет собой новый, оригинальный тип женщины, женщины-парфетки, что от французского слова «parfait», то есть перфектной – совершенной во всех отношениях…
Таня даже написала открывшему в изумлении рот журналисту на оборотной стороне свой визитки: «Une nymphette – une parfaite».
Потом… Потом, торжествуя победу, Таня с Дэном решили, что они, как говорится в России, Страшилу Тони попросту умыли.
Умыли они Тони Сазерлэнда.
И умыли не только его, но и всю голливудскую пресс-тусовку.
А за Танечкой так и зацепилось это… Парфетка. Совершенная во всех отношениях.
(3)
И только один человек не считал Татьяну Ларину-Розен совершенной – ее сестра Лизка. Уже больше полугода она одна тащила на себе весь дом, она кормила Танькиных пацанов завтраком, обедом и ужином, сидела у их постели, когда они болели скарлатиной – сначала заболел Митька, а через неделю от него заразился и старший Лешка, она рассказывала им по вечерам сказки – про маму-кинозвезду, живущую далеко-далеко за семью морями, за семью горами, так далеко, что уже полгода не может даже на пару дней приехать навестить своих сыновей. И она, Лизка, покупала им солдатиков и мороженое на те деньги, что присылала ускакавшая за тридевять земель меньшая сестренка. Да и привезенного с собой из Кении мальчика Серафима не забывала, сначала таскалась с ним на консультации и тесты, потом – в клинику, где ему сделали первую из трех запланированных операций на глаза, потом – в санаторий, где временно ослепший Симочка проходил реабилитацию, а с конца августа – снова в клинику, но уже в другую, где ему предстояла сложнейшая операция по пересадке роговицы.
Таня не скупилась, отправляла в Сан-Франциско добрую половину своих гонораров. Хотя у самой все чаще возникало чувство, что она от них, от самых близких, самых дорогих для сердца людей, вроде как откупается. И, главное, она знала, что точно такое же чувство испытывает Лизка.
Сестры регулярно созванивались, и голос Лизаветы звучал сухо и неприветливо. Хоть она и не укоряла в открытую, но Татьяна чувствовала: Лизавета затаилась, но внутри вся кипит и вот-вот сорвется. Предчувствие не обмануло.
– Татьяна, мне надо с тобой серьезно поговорить!
Таня представила свою собеседницу. Там, на другом конце провода, стоит с телефонной трубкой в руке пятидесятилетняя женщина, еще не старуха, хотя даже те сорок пять, когда баба ягодка опять, уже позади. И каждый день зеркало напоминает ей: у тебя почти не осталось времени, спеши, завтра будет поздно. И жалость к сестре вытеснила то чувство досады, которое Татьяна испытала, услышав первые слова Лизаветы.
– Я догадываюсь, что ты хочешь мне сказать.
– Догадываешься? А может, ты лучше объяснишь мне, что происходит?
– Лизонька, ну потерпи еще чуточку, совсем немного. Скоро все это закончится, я обещаю.
Таня старалась говорить мягко и примирительно, взяв за пример Колина, чье спокойствие всегда успокаивающе действовало на собеседника. Но, как принято говорить, это был не тот случай. Лизку уже нельзя было остановить, столько обиды в ней накопилось, столько праведного гнева, который она решилась-таки обрушить на голову своей непутевой сестры.
– Я по горло сыта твоими обещаниями! Они только воздух сотрясают и больше ничего. Съемки давно закончены, а ты не выбрала даже пары дней, чтобы навестить сыновей! А Нютке когда в последний раз звонила?
– А она мне, можно подумать, звонит?!
– Обе вы вертихвостки, вот что я скажу! Будто не родные! Вот так не звонить месяцами… это слишком. И не надо меня успокаивать, что здесь все так живут. Мы все равно русские и нам они тут не пример!
– Лиз, не гони волну, вот наступит Рождество, приедет как миленькая, как ни в чем не бывало. А притягивать плохое нельзя даже в мыслях, сама же меня так учила. Все у нее хорошо, вот было бы что не так, то сразу бы объявилась… Даже хорошо, что мы от нее про Павла скрыли в тот раз. Такой возраст сейчас, что только и смотри. Она девочка возбудимая, неизвестно, как бы она себя повела. А теперь уж как-нибудь ее успокоим.
– Успокоим, успокоим… Ты мне, сестричка, зу-бы-то не заговаривай! Ты вообще-то не забыла, что ты мать?!
«Эх, Лизка, Лизка, если бы ты только могла заглянуть ко мне в душу, если бы могла увидеть, какая там живет тоска и боль. Нет таких слов, что могли бы ее выразить». Татьяна пыталась придумать, что бы сказать в свое оправдание, и никак не могла этого сделать. А сестрица все продолжала:
– Ты знаешь, что я тебе скажу? Я тебе скажу, что никакая ты не мать. Не видывал свет еще таких матерей. Попрыгунья стрекоза – лишь бы все порхать, голливудским прихвостням головы кружить! Сорокалетняя парфетка, кукушка, подбрасывающая своих детей! – В устах сестры термин «парфетка» прозвучал как оскорбление.
