Мередит стремительно отвернулась от окна и согнулась
пополам. Ее вырвало. Сжав кулаки с такой силой, что ногти впились в ладони,
Бонни подалась вперед и заглянула.
Первым, что она ощутила, был запах. Влажный запах мяса и
металла. Она почти чувствовала его вкус — такой бывает во рту, когда прикусишь
язык. В колонках что-то играло, но из-за криков с той стороны и барабанного
гула в ушах она не смогла расслышать, что именно. Ее глаза, еще не привыкшие к
свету после уличной темноты, различали только красный цвет. Красный цвет — и
больше ничего.
Это был новый цвет комнаты Викки. Бирюзовый куда-то исчез.
Красные обои, красный плед. Аляповатые красные пятна по всему полу. Как будто
ребенок заполучил ведро красной краски и свихнулся на радостях.
Щелкнул проигрыватель, и иголка вернулась к началу
пластинки. Песня заиграла снова, и Бонни с ужасом узнала ее.
Это была песня «Спокойной ночи, милая».
— Ах ты скотина, — прошептала Бонни. У нее
закололо в желудке. Пальцы сжали оконную раму, крепче, еще крепче. —
Скотина! Ненавижу! Ненавижу тебя!
Мередит услышала ее шепот, выпрямилась, обернулась,
дрожащими руками поправила волосы и несколько раз глубоко вдохнула и выдохнула,
стараясь сделать вид, что с ней все в порядке.
— Ты поранила руку, — сказала она. — Дай-ка я
посмотрю.
Бонни даже не заметила, что порезалась осколками стекла. Она
протянула кровоточащую ладонь, но, вместо того чтобы дать Мередит осмотреть
рану, схватила ее за руку.
У Мередит был жуткий вид: глаза остекленели, губы побелели,
ее трясло. Но Мередит все равно пыталась позаботиться о ней, пыталась взять все
на себя.
— Не надо, — сказала Бонни, пристально глядя ей в
глаза. — Поплачь, Мередит. Поплачь громко, если хочешь. Но только выпусти
то, что у тебя накопилось. Сейчас не надо быть хладнокровной, не надо держать
это в себе. У тебя есть полное право не сдерживаться.
Секунду Мередит стояла, дрожа, потом покачала головой, и на
ее лице проскользнула призрачная тень улыбки.
— Не могу. Просто я по-другому устроена. Ладно, давай я
все-таки посмотрю твою руку.
Может быть, Бонни и заспорила бы с ней, но в эту секунду
из-за угла показался Мэтт. Он бросил на девушек яростный взгляд.
— Что вы тут делаете?.. — начал он, а потом увидел
окно.
— Она мертва, — ровным голосом сказала Мередит.
— Я знаю. — Мэтт был похож на плохую, слегка передержанную
фотографию себя самого. — Мне сразу сказали. Сейчас там выносят… — Он
не договорил.
— Мы все провалили. И это после того, как мы ей
пообещали… — Мередит тоже не договорила. Говорить было нечего.
— Но теперь-то полицейские нам поверят, — сказала
Бонни, глядя то на Мэтта, то на Мередит. Она отчаянно пыталась найти в
случившемся хоть какой-то плюс. — Им придется поверить.
— Нет, — сказал Мэтт. — Они не поверят,
Бонни. Понимаешь, они уже сказали, что это самоубийство.
— Самоу… Они вообще видели комнату? Они хотят сказать,
что это — самоубийство?! — почти закричала Бонни.
— Они говорят, она была эмоционально неуравновешенна.
Они говорят, ей… ей каким-то образом попали в руки ножницы…
— О господи, — сказала Мередит и отвернулась.
— Они говорят — по-видимому, ее терзало чувство вины за
то, что она убила Сью.
— Кто-то вломился в дом, — яростно сказала
Бонни. — И они не могут это отрицать.
— Могут. — Голос Мередит был тихим, как будто она
смертельно устала. — Ты посмотри на окно. Все осколки снаружи. Стекло
разбили изнутри.
«Вот что еще было неправильно в той картинке», —
сообразила Бонни.
— Скорее всего, он сделал это, когда покидал
дом, — сказал Мэтт. Все беспомощно смотрели друг на друга.
— А где Стефан? — спокойно спросила Мередит у
Мэтта. — Он случайно не торчит там у всех на виду?
— Нет. Как только мы узнали, что она мертва, он ушел
куда-то в этом направлении. Я пошел его искать. Наверняка он где-то рядом…
— Тсс! — сказала Бонни. Со стороны главного входа
перестали доноситься громкие голоса. Женские крики тоже прекратились. В этой
относительной тишине они расслышали негромкие слова, донесшиеся из-за черных
грецких орехов в задней части двора:
— …хотя это ты должен был ее охранять.
Голос был такой, что по коже Бонни побежали мурашки.
— Это он, — сказал Мэтт. — Он там с Дамоном.
Пошли!
Когда они дошли до деревьев, Бонни смогла отчетливо
расслышать голос Стефана. Два брата стояли в лунном свете лицом к лицу.
— Я поверил тебе, Дамон. Я тебе поверил! — говорил
Стефан. Бонни никогда не видела его в такой ярости. Даже на кладбище с Тайлером
он был не так зол. Но тут была не просто ярость.
— Ты стоял и смотрел, — продолжал Стефан, не глядя
на Бонни и остальных и не давая Дамону вставить ни слова. — Почему ты не
сделал хоть что-нибудь? Я понимаю: сам побоялся лезть, потому что трус. Но ты
мог позвать меня. А ты просто стоял и ничего не делал.
Лицо Дамона было серьезным и мрачным. Его черные глаза
блестели, а в том, как он держался, не было ни капли обычной флегмы. Он казался
непреклонным и каким-то хрупким, как оконное стекло. Он открыл было рот, но
Стефан его перебил:
— Это я во всем виноват. Я должен был догадаться. Да я
и догадывался. И они догадывались, они предупреждали меня, но я их не послушал.
— Ах, они предупреждали? — Дамон бросил короткий
взгляд на Бонни, стоявшую в сторонке. По ее спине пробежал холодок.
— Стефан, постой, — начал Мэтт. — Мне
кажется…
— А я должен был послушать! — Стефан распалялся
все больше и больше. Казалось, он даже не услышал Мэтта. — Я должен был
остаться сам. Я пообещал ей, что с ней ничего не случится, — и соврал! Она
погибла с мыслью, что я ее предал. — Тут Бонни поняла, что именно это
читается у него на лице. Чувство вины разъедало его, как кислота. — Если
бы я остался…
— …то тоже был бы трупом, — прошипел Дамон. —
Это не обычный вампир. Он сломал бы тебя пополам, как сухой прутик…
— Значит, так было бы лучше! — заорал Стефан,
тяжело дыша. — Лучше погибнуть вместе с ней, чем стоять и смотреть, как ее
убивают. Что тут случилось, Дамон? — Он как будто овладел собой и стал
спокойным, слишком спокойным. На бледном лице лихорадочно блестели зеленые
глаза, а голос звучал зло, ядовито. — Ты отвлекся? Гонялся за другой
девушкой по кустам? Или было не настолько интересно, чтобы вмешаться?
Дамон ничего не отвечал. Он был так же бледен, как и его
брат; все его мышцы были напряжены. При каждом взгляде на Стефана от него
словно исходила волна черной ярости.
