Примерно так же было и у меня. Рассеянно следя, как Шеф роется среди бумаг, все не находя свой телефон, я присела на край стола, все еще сжимая папку побелевшими пальцами.
Я тряхнула головой, пытаясь собраться с мыслями.
— Ну и что, что пропал? Его вон сколько не было, а ты не шевелился!
Шеф, на мгновение прервав поиски, повернулся ко мне:
— Ты же не думаешь, что тогда я на самом деле не знал, где он? — Ох, какая же я дура… — А вот теперь я действительно не знаю. Он был здесь совсем недавно, буквально несколько часов назад, — а теперь его нет. И никто не знает, где он. Никто не видел.
Шеферель с силой потер лицо руками, пытаясь прогнать усталость.
— Он не переходил границу города, однако здесь его нет. Вниз он не спускался. Его просто нет нигде.
Я подняла на Шефа взгляд, готовая произнести то, что он уже и так понял без меня.
Доминик.
В дверь постучали, и Доминик не смог сдержать улыбки — он научился отличать ее по стуку. Через три секунды она приоткроет дверь, остановится еще на две и тогда уже пройдет внутрь комнаты — каждый раз его любимая ученица дает возможность что-то исправить или спрятать. Возможность, которая ему не нужна. И все же все эти годы она действует совершенно одинаково, потому что уважает его право на частную жизнь. Никто больше не думает об этом — только она. Все боятся его или уважают. Она — верит.
Доминик отвернулся от окна, следя за дверью, — вот она приоткрылась, короткая пауза, и Изабель вошла внутрь. Каждый раз инквизитор любовался ею — но не так, как мужчина любуется женщиной.
Он видел в ней красоту силы, красоту усмиренного и подчиненного своей воле зверя. Видел неуловимый след, который оставили характер и воля, какие бывают только у оборотней. Видел прямой взгляд, в котором не было места сомнениям или хитрости. Видел, как отразился звериный облик на ее человеческой форме — белые как снег волосы, смуглая кожа и ярко-голубые глаза. Видел твердость движений человека, в котором в любой момент может пробудиться зверь.
Инквизитор смотрел на нее как на произведение искусства, как на выточенную своими руками статую. Год за годом, век за веком — и вот испуганная и смущенная девочка, что пришла к нему на исповедь, превратилась в лидера, уверенного в занимаемом месте и в его правоте. Она была лучшим из всего, что он когда-либо создавал.
— Вы звали святой отец? — Изабель подошла ближе и склонила голову. Он легко коснулся пальцами белых прядей:
— Как тебе этот город, Изабель?
Она повернула лицо к окну, разглядывая улицу:
— Если вы посчитаете нужным…
— Нет, — Доминик перебил ее с мягкой улыбкой, — я хочу услышать, что ты о нем думаешь.
Оборотень на мгновение задумалась, сведя на переносице белоснежные брови. Такая она была — честная, открытая искренне думающая над вопросами, не отделывающаяся общими фразами. Она была настоящей.
Жаль будет ее отдавать.
Поймать врасплох оборотня, которому уже перевалило за двести лет, довольно трудно. В случае отдельных личностей — смертельно опасно. Поэтому надо сделать так, чтобы он сам пошел за тобой.
Найти Оскара в его собственном городе оказалось совсем не так просто, как казалось сначала. Глава отдела трансформации, как трактовали его должность официальные документы, довольно долго отсутствовал и, вернувшись в строй, взялся за работу с удвоенным рвением. К сожалению, его постигла участь всех высоких начальников — куда больше времени оборотень проводил в кабинете, чем «в поле».
Пришлось ждать.
Однако рано или поздно всем надоедает дубовый стол и четыре стены — особенно если они еще помнят каково работать «в поле». Вот и Оскар не удержался, вышел в сумерках на улицу, добродушно кивая уходящим на смену группам (большинство из которых смотрело на него с благоговением) и вдыхая полной грудью сладкий воздух ночи.
Он даже не сразу обратил внимание на щупленького юношу, прислонившегося к стене Института. А когда сообразил, что абы кто не может стоять у Института, потому что просто не увидит его, уже слышал то единственное слово, которое заставило его молча пойти следом.
Телефон он отдал сам, не дожидаясь, когда его подчеркнуто вежливо попросят это сделать. Оскар никогда не был дураком.
А потом его провели дорогой, которую он не знал. Дорогой, которой не было ни на одной карте. Да, в Петербурге часто встречались улицы, по которым можно было пройти только один раз или только в определенное время — и лучше было по ним не ходить вовсе, — но нелюди знали их все. А эту — нет. Хороший психологический удар: смотри я знаю твой город лучше тебя.
Глаза не завязывали — какой смысл? Даже с мешком на голове и ватой в ушах стражник города узнает его. По запаху. По ощущениям. По душе улицы. И так и было — пока они не вышли на мост. Место, которого не было даже Внизу, — потому что он сам был частью Теневого Города, восставшей из первозданного тумана.
А потом Оскар оказался в простой комнате с темными стенами и тяжелыми дверями. Потолки, хоть и уходили ввысь на несколько метров, давили свинцовой плитой, а стены будто каждую секунду сжимались на сантиметр. Но Оскар ничем не показывал, что ему хочется оказаться на улице, выломав ближайшее окно, — Доминик знал, что хотелось. Он восхитился силой духа оборотня — нет ничего дурного в том, чтобы признать за врагом сильные стороны. Гораздо опаснее его недооценивать.
Когда дверь в кабинет наконец открылась, и Оскара пригласили зайти, оборотень обжег инквизитора взглядом, но Доминик встал прямо перед тем, кто всего пару веков назад разрывал его горло в клочья. И улыбнулся. И был нетронут.
Сила — в словах.
То, какие именно это слова отлично характеризует каждое существо. Для Оскара это были имена. Его учителя и наставника — того, кого он не мог предать. Его учеников — тех, за кого нес ответственность. Женщины из людей — той, кого он полюбил однажды и на всю жизнь. И самое сильное, самое главное — имя той, кто сочетал в себе все это.
Изабель.
Оскар молчал. По тому, как часто и неглубоко он дышал, было ясно, насколько тяжело ему удержаться от того, чтобы не броситься на инквизитора.
Доминик улыбался. Говорил. Двигался. Оскар не шелохнулся, только не спускал с него взгляда как у сестры ярких, только желтых, глаз.
На что ты готов, чтобы высвободить ту, которую не имеешь права предать, за кого отвечаешь и кого любишь?
Он не проронил ни слова, стоя в огромном кабинете, где всегда было слишком холодно и слишком тихо. Доминик помнил его почти ребенком, заносчивым и самонадеянным, пригревшимся под крылом своего могущественного покровителя, кем бы тот ни был. Прошло почти триста лет — и Доминик видел, как проступило сходство с сестрой, хоть и смазанное разницей, наложенной звериной формой.
