Вид новорождённого Миши вызвал у неё новый приступ рыданий.
— Ангел, чудо, как же ты в этом аду?
Няня собрала для неё узелок с едой, Таня дала что-то из
своей одежды. Михаил Владимирович попытался сунуть ей в карман немного денег,
но она категорически отказалась.
— У вас у самих мало, да и бумажки эти скоро ничего не будут
стоить. Бог даст, увидимся, не в этой жизни, так потом, когда-нибудь.
Агапкин проводил её до подъезда. Прощаясь, она обняла его,
забормотала странно бледными без помады губами:
— Феденька, береги их, кроме тебя теперь некому. Данилов,
если выживет там, в Кремле, он всё равно с этой красной чумой будет биться до
конца, до смерти. Он белый полковник, смертник. — Она вдруг испуганно зажала
рот ладонью. — Господи, что ж я каркаю, дура такая? Типун мне на язык! Он хотя
бы знает, что у него родился сын?
Агапкин молча помотал головой.
— Ладно, пойду, пока тихо. Попробую к вокзалу. Когда-нибудь
какой-нибудь поезд поедет, а нет, так пешком добреду. Прощай, храни тебя Бог,
Феденька.
Люба исчезла во мраке. Только сейчас, проводив взглядом её
длинную, смутную фигуру в нелепом платке, Федор заметил, что и правда тихо.
Слышно, как ветер шуршит ледяными листьями, и, если закрыть глаза, можно
подумать, все по-прежнему. Обычная московская ночь в конце октября.
Он нащупал папиросы в кармане, чиркнул спичкой. А может
быть, правда, всё кончилось? Если до утра стрельбы не будет, надо сходить на
Никитскую, поговорить с Мастером. Нельзя больше оставаться в роли слепой
марионетки. Пусть объяснит, что они собираются делать? Станут сотрудничать с
красной чумой? Или, может быть, тихо исчезнут, пока не закрыта граница? Такой
вариант вовсе не исключён.
Федор ясно представил пустой особняк, намертво запертую
дверь. У него, в отличие от многих других в Москве и во всей России, в эти
жуткие октябрьские дни почему-то не было сомнений, что чума обосновалась здесь
надолго. При всей внешней абсурдности этой новой власти в ней есть сила и даже
определённое обаяние, бесовской соблазн. Они говорят то, что от них хотят
слышать измученные одичавшие массы. Солдатам обещают мир, рабочим — хлеб,
крестьянам — землю. Когда все другие болтают, спорят, сомневаются, эти —
действуют, с абсолютным, безоговорочным чувством собственной правоты. Не боятся
крови, людского суда, Божьего гнева.
Он не успел докурить папиросу, а со стороны Красной площади
послышался жуткий гул, грохот. Тротуар затрясся под ногами.
В полночь 30 октября большевики открыли огонь из тяжёлых
орудий по Кремлю. Трое суток шла пальба по Древним стенам. Со стороны храма
Христа Спасителя подступы к Кремлю защищал пулемётный расчёт под командованием
прапорщика, девятнадцатилетней баронессы де Боде. Каждая очередная
большевистская атака гасилась пулемётным огнём.
Юнкера из последних сил держали оборону и сдаваться не
собирались. Большевики готовы были разрушить Кремль, лишь бы выбить оттуда его
последних защитников.
Рухнула глава Беклемишевской башни. С Никольских ворот
смотрел на город расстрелянный образ Святителя Николая.
Электричество опять погасло. В тёмной ледяной квартире
телефонный звонок прозвучал как взрыв.
— Включили! Включили! — завопил Андрюша и бросился к
аппарату.
На улице едва светало. Таня спала в своей комнате так
крепко, что ни звонка, ни Андрюшиного крика не услышала. Для новорождённого
мальчика устроили кроватку в большой овальной корзине. Он спал, запелёнатый в
кусок разрезанной простыни, сверху закутанный в тёплую шаль и укрытый старым
Андрюшиным одеялом. Няня торжественно надела ему на головку розовый чепчик из
мягкой шерсти. Оказывается, она успела связать его заранее, только почему-то
думала, что будет девочка.
В гостиной чадила керосинка. Свечи берегли, запас их
кончался.
— Для тебя, Мишенька, я тоже когда-то розовый связала.
Матушка твоя, Ольга Всеволодовна, Царствие Небесное ей, голубушке, девочку
ждала. Живот был круглый, широкий, по всем приметам девочка. Но нет, родился
ты. А как Наточку носила, так все наоборот, живот огурцом. Думали, мальчик. Для
Наточки я и связала голубой, — бормотала няня, сидя на краю дивана, перебирая в
полумраке свои ветхие сокровища. — Видишь, я их все храню, вот твой, вот
Володюшкин, — няня всхлипнула и перекрестилась, — а вот Танечкин, Андрюшин.
Только моль поела. Уж я её, проклятую, и лимонными корками, и лавандой. Смотри,
твои первые носочки, а это платьице Наташино, панталончики, пинетки.
Профессор задремал под бормотание няни, и во сне с лица его
не сходила счастливая спокойная улыбка.
Стрельба продолжалась, то тише, то громче, но уже никто от
неё не вздрагивал. Привыкли.
— Федор Фёдорович, это вас, — разочарованно сказал Андрюша и
протянул трубку.
— Как здоровье профессора? — спросил знакомый голос.
— Благодарю вас. Все хорошо.
— Если что-нибудь понадобится, телефонируйте.
— В доме очень холодно. Опять погас свет.
— Да, — сказал Мастер, — у нас теперь тоже.
— У вас? — изумился Агапкин.
— По всему центру. Вы разве не слышите, что происходит?
— И когда же всё это закончится? — мрачно спросил Агапкин.
Минуту он слышал только треск в трубке и чувствовал ухом,
щекой неодобрительное молчание своего собеседника.
— Успокойтесь, — произнёс наконец Мастер, — возьмите себя в
руки. Предстоит ещё много испытаний, куда более суровых, чем нынешние. Уличные
бои продлятся недолго. Надеюсь, вы помните, в чём на сегодня заключается ваша
главная обязанность?
— Да, разумеется.
— Не забывайте о животных. Навещайте их чаще. Их вы тоже
должны сохранить. Телефон пока исправен, если будет в чем-нибудь нужда,
сообщите.
— Да. Благодарю вас.
«Я не сказал, что Таня родила, — вдруг подумал он, — я не
сказал, а должен был».
В эту минуту он почти ненавидел Матвея Белкина, Мастера,
учителя, благодетеля.
— Кто это? — шёпотом спросил Андрюша, когда Агапкин положил
трубку.
— Знакомый из госпиталя. Что ты так испуганно на меня
смотришь?
— Не знаю. У вас стало такое лицо…
— Какое? — Агапкин повернулся к зеркалу.
Дрожал огонёк свечи, подсвеченное снизу, его лицо правда
выглядело жутковато.
— Ну, как будто он вас очень сильно обидел, — шёпотом
объяснил Андрюша.
