— Стало быть, живёшь у Миши. Ты бы хоть погоны содрал, что
ли, как другие. Забыл? Или из принципа?
— Не знаю. Не могу себя самого разжаловать.
— Ты не можешь, так они разжалуют. Пойдём-ка дворами, тут
полно патрулей. Значит, ты теперь отец. Счастлив? Впрочем, глупый вопрос.
Разумеется, счастлив. А скажи, Федя Агапкин по-прежнему с вами живёт?
— Да. Почему ты спросил?
— Так просто. Ого, смотри! Стой, не наступи!
Они шли через Миуссы проходным двором. Прямо перед ними с
писком промчалось несколько огромных серых крыс.
— Как будто с корабля бегут, — сказал полковник.
— Павел, перестань, пожалуйста, — Брянцев поморщился и
махнул рукой, — меня уже тошнит от этих апокалипсических разговоров. У тебя сын
родился, а ты хоронишь страну, в которой ему жить. Кого мы все испугались?
Кучки бандитов? Да они разбегутся скоро, с писком, как эти крысы! Ты читал их
декреты? Это же бред! Из них правительство, как из меня балерина.
Полковник молчал. Брянцев завёлся, говорил горячо, умно,
вспоминал Разина и Пугачева, Великую французскую революцию. Когда подошли к
дому на Второй Тверской, вдруг спохватился:
— Что ж это я, болван, с пустыми руками! Хотя бы цветов
букет для Тани, такое событие, первенец.
— Рома, перестань, — сказал полковник и открыл дверь. —
Заходи, тебе и без цветов будут рады.
Прежде чем отдать пальто горничной, Брянцев долго шарил по
карманам, наконец извлёк коробку папирос «Крем».
— Вот хорошо, не распечатал. Подарок не ахти, но по нынешним
временам сойдёт. Не для Танечки, конечно. Для тебя и для Миши. А для неё уж в
следующий раз.
— Рома, ты ли это! — послышался из гостиной голос
профессора.
— Я, Миша, кто же ещё? Ну, дай посмотрю на тебя. Хорош,
нечего сказать, вспомнил свой генеральский чин. Что за чёрт понёс тебя, старого
дурака, на баррикады? Танечка, ты как его отпустила? А ты, Федька, куда глядел?
Брянцев расцеловался со всеми, отправился в Танину комнату
смотреть новорождённого, восклицал, восхищался, громко продекламировал куплет,
ходивший по Москве:
Банда хамов, супостатов -
так в народе говорят
про немытых депутатов,
тех, что родину срамят.
— Вот вам общественное мнение о большевизанах! Ни о какой
народной поддержке речи быть не может.
— Рома, они Питер взяли в одну ночь, — тихо заметил
профессор.
— Взяли! — Брянцев рассмеялся. — Миша, да это просто
оперетта была, комедия положений, по всем законам жанра, с переодеваниями.
— Комедия обязана быть смешной, — заметила Таня, — оттого,
что они взяли Питер, плакать хочется, а вовсе не смеяться.
— Да ты послушай! Ночью на 25 они стали тихо менять караулы,
никто даже не понял, в чём дело. Подходили в юнкерской форме, называли пароли,
к утру все мосты, вокзалы, банки, телеграф охранялись их постами.
— Откуда они знали пароли? — спросил Данилов.
— А чёрт их разберёт! В Инженерный замок вошли, как к себе
домой, и сели, а все, кто был там, встали и ушли, ошеломлённые такой наглостью.
В итоге в руках правительства остался только Зимний. Там собрались министры.
Душка Керенский догадался наконец позвонить в ставку. Не дозвонился. Часов в
девять утра переоделся в форму сербского офицера, помчался к Пскову. Да, а
большевизаны ещё вот что придумали. Переломали весь правительственный автопарк.
Наш живчик из дворца вылез, хватился, а ехать не на чём. Кинулся туда, сюда, в
итоге одолжил автомобиль в американском посольстве. А Ленин сидит в Смольном, в
парике, без бородки, даже физиономию забинтовал, для конспирации, но уже
строчит декрет: Временное правительство, мол, низложено, вся власть принадлежит
Военно-революционному комитету.
— Рома, правда, что они с Керенским учились в одной гимназии
в Симбирске? — спросил профессор.
— Конечно, — Брянцев отхлебнул чаю, закурил, — наш живчик
потому и был к этому прохвосту так странно снисходителен. Ну ладно. Значит,
декрет готов, газеты его печатают. А министры сидят в Зимнем, ждут, когда
явятся войска. Большевизаны крутятся рядом, пробуют атаковать, но только
сунутся к дворцу, оттуда пах, пах. Казаки, юнкера бьют из окон. А этим под пули
лезть неохота. Отступают. К вечеру ВРК грозит обстрелять дворец с Невы,
подгоняет крейсер, но тут выясняется, что на «Авроре» этой боевых снарядов нет,
затворы с орудий сняты. Разок холостым пальнули. Потом стали бить с
Петропавловки. А там солдатня, матросня, пока ждали приказа, перепились в зюзю,
прицел держать не могут, палят, куда придётся. Только пару окон во дворце
разбили да штукатурку попортили.
— А что Керенский? Доехал? — спросил полковник.
— Доехал, — Брянцев усмехнулся и покачал головой, — да
только встретили его там казаки Третьего кавалерийского полка. Они с ним
сначала даже разговаривать не желали.
— Ещё бы! После того, как он их всех объявил предателями,
арестовал Корнилова, Крымова, их командира, довёл до самоубийства, — грустно
усмехнулся профессор, — а странно всё-таки. Там, где Керенский, непременно
происходят разные недоразумения, между прочим, роковые для России.
— Миша, перестань. Ничего рокового. Оперетта. И вообще, не
перебивай меня. В итоге Краснов с несколькими частями дошёл до Гатчины, выбил
оттуда большевизанов и встал в Царском, ждать, когда подойдут ещё части, чтобы
двинуться дальше на Питер. И вот все ждут. В Зимнем министры, казаки, юнкера. В
Царском части Краснова. В Смольном большевизаны. Ночью из Зимнего стали
расходится казаки, потом юнкера, артиллеристы. К полуночи защитников законной
власти осталось совсем мало. Горстка юнкеров, подростки-кадеты да человек
двести барышень, Женский батальон. Большевизаны сунулись, глядь, никто по ним
из дворца больше уж не стреляет. Заходи — не хочу. Ну и полезли, сначала в
окна, потом ворота открыли, ввалились во дворец толпами.
— Вот тут оперетта и кончилась, — мрачно сказала Таня, — что
они сделали с Женским батальоном?
— Сама догадайся. Не маленькая. — Брянцев перестал
улыбаться, тяжело вздохнул, закурил ещё папиросу. — Это же банда, уголовники.
Дворец громили, резали на портянки гобелены, обивку мебели, открыли винные
погреба. Несколько революционных матросов утонуло в бочках. Женский батальон
заперли в казармах Гренадерского полка. Потом, слава Богу, вмешалось английское
посольство, сэр Бьюкенен выдвинул категорический ультиматум Смольному, барышень
отпустили. Тех, конечно, кто остался в живых.
— Рома, у меня такое чувство, что мы все не просто отупели,
а сошли с ума, — сказал профессор, — мы сдаёмся, покорно разоружаемся. Гипноз
какой-то.
