У парикмахерской он встретил хозяйку книжного магазина
Барбару. Она была всего на пять лет его моложе. Только что её покрасили в
жгуче-чёрный цвет, подстригли, уложили, она шла навстречу с гордо поднятой
непокрытой головой.
— Микки, книг, которые ты заказывал, в Германии нет. Но я
нашла для тебя одну в Берне, правда, получается значительно дороже.
Молодой полицейский Дитрих медленно проехал мимо на
велосипеде, помахал рукой и крикнул:
— Герр Данилофф, у вас сегодня такое лицо, словно вы
выиграли в лотерею миллион!
На пляже он занял свой шезлонг, накрыл колени пледом,
заказал кружку горячего глинтвейна с лимоном и ванилью, именно такой глинтвейн
они пили с мамой в Ницце тридцать лет назад, в семьдесят шестом.
Она вернулась из России. У неё блестели глаза, она
улыбалась, рассказывала советские анекдоты про Брежнева, которые удалось
услышать в Москве даже ей, иностранной туристке.
Она призналась, что опять, как в ту первую свою поездку, не
выдержала, пришла к дому на Второй Тверской.
Дом стоит, словно и не было ничего. Облупился, конечно,
постарел. На четвёртом этаже, на окнах её комнаты, полосатые шторы. Окно
столовой открыто, на подоконнике цветочные горшки. Спектакль в Театре на
Таганке замечательный, особенно хорош Высоцкий в роли Гамлета.
Она купила для него две кассеты с песнями Высоцкого, правда,
не в Москве, а в Париже. Она долго, таинственно молчала, прежде чем рассказать
главное.
— Федор выполнил, что обещал. Билеты на Таганку достать
почти невозможно. Он устроил так, что мы сидели рядом, в пятом ряду партера.
Вот, это тебе от товарища генерала, — она вытащила из сумочки маленькую фотографию
Димы, — видишь, отрастил бородку. По-моему, ничего, ему идёт. А Вера, кажется,
беременна. Выглядит хорошо, только платье дурацкое, зелёное, в клеточку.
Они гуляли по пустому пляжу. Никто не купался, сезон давно
прошёл. Был небольшой шторм, ветер, как сейчас, но не такой холодный и резкий.
Он ещё не знал, что ей осталось жить два с половиной месяца,
поэтому приехал всего на день, а она не уговаривала его остаться. И ничего ему
не сказала. Сразу после его отъезда она легла в клинику, операция прошла
неудачно и только подтвердила, что надежды нет.
Но в тот день он даже подумать не мог об этом. Мама
выглядела великолепно, как всегда, лёгкая, стройная, с тонкой талией, прямой
спиной. Она всю жизнь носила длинные волосы, скручивала их узлом на затылке.
Только однажды, ещё в Москве, в двадцатом году, когда она
заболела тифом, её постригли.
Он был совсем маленький, три года. В самых ранних его
воспоминаниях сохранился образ мамы, какой она была тогда, в Москве, после
болезни, с короткими волосами.
Как-то утром они отправились с няней провожать маму на
дежурство в лазарет. Она уходила, он хотел побежать за ней, но няня крепко
держала его за руку. Он смотрел вслед, и до сих пор это осталось в памяти.
Короткие светлые волосы треплет ветер, как сейчас вон у той девушки в
коричневой куртке, слишком холодной для такой погоды.
Девушка стояла совсем близко, спиной к нему, смотрела на
море. Михаил Павлович не видел её лица. В двух шагах от неё высокий мужчина
разговаривал по телефону по-русски. На плече девушки висел портфель. Точно
такой же Михаил Павлович совсем недавно купил для Дмитрия, в магазине фрау
Ретих, и положил в него фотографии, чтобы их увидела Софи.
Мужчина убрал телефон, что-то сказал девушке, накинул ей на
голову капюшон, и, когда она повернулась в профиль, лица её всё равно нельзя
было разглядеть.
— Софи, — произнёс Михаил Павлович так тихо, что вряд ли
кто-то мог услышать сквозь крики чаек и шум моря.
Но громче не получалось. У него перехватило горло.
— Простите, что вы сказали?
Теперь она стояла напротив, смотрела на него.
— Вы сказали Софи? — спросила она по-русски. — Вас зовут
Данилов Михаил Павлович?
Москва, 1918
В последний день уходящего года в квартире на Второй
Тверской появилась ёлка. Она была маленькая, облезлая. Её купил Агапкин у
какого-то пьяного солдата на Патриарших. Ствол оказался таким тонким, что
выпадал из крестовины, пришлось замотать тряпками. Достали игрушки, зажгли
свечи.
Было по-прежнему холодно, однако теперь прибавилось ещё две
печки. Дрова стоили дороже хлеба, платяной шкаф давно истопили, в дело пошёл
старый раскладной обеденный стол, он в сложенном виде стоял в кладовке лет
двадцать.
— Вот, а ты, Мишенька, хотел все выкинуть, и шкаф, и стол.
Видишь, никогда нельзя спешить, — говорила няня.
Следующим в очереди на растопку был её огромный комод. Няня
заранее освободила его, заодно извлекла множество старых детских вещей,
штопала, шила, вязала одежду для маленького Миши.
— Когда ещё начнут детским торговать, а Мишенька вон как
растёт, оглянуться не успеем, пойдёт сам, ножками, как раз первые ботиночки
Андрюшины и пригодятся.
Он правда рос быстро и, слава Богу, не болел. Молока у Тани
было довольно. На курсы она не ходила, занималась дома, у неё было два отличных
преподавателя, папа и Агапкин. Андрюша тоже засел за учебники, проходил
гимназический курс с Таниной помощью.
Почти все учебные заведения временно закрылись. Пропало
электричество, перестали ходить трамваи. Банки не выдавали денег, возле них
толпились вкладчики, пытаясь получить хоть что-нибудь.
Полковник Данилов каждое утро вставал в унылую очередь. У
него был вклад, приличная сумма, десять тысяч, весь его капитал. Говорили, что
сегодня начнут выдавать наличные, но банк так и не открывался, назавтра был
открыт, но, проработав пару часов, закрылся, потому что со стороны служебного входа
подъехали три броневика с красноармейцами и каким-то финансовым комиссаром.
Вдоль притихшей очереди шелестел слух, что с понедельника
станут выдавать, но только половину от вложенной суммы. Половина лучше, чем
ничего. Но в понедельник начиналась забастовка банковских служащих.
Неподалёку от здания банка была маленькая кофейня, там
иногда Павел Николаевич встречал своих бывших сослуживцев. Никто уже не носил
погон, за них могли избить или вообще пристрелить.
Говорили об организации каких-то комитетов, шёпотом
приглашали на собрания, заседания. Утверждали, будто к Москве с Дона идёт
Каледин с казаками, царь сбежал из Тобольска и возвращается в Петроград,
союзники направляют несколько армий на помощь. Два немецких корпуса движутся к
столице, устанавливать порядок, даже им, немцам, всё это надоело, и будто бы в
Питере, на Миллионной улице, уже есть немецкий штаб.
