Таня взяла у отца газету. Это был свежий номер «Московского
наблюдателя». Отчёркнутая карандашом заметка называлась «Омоложение возможно?».
Таня читала быстрым свистящим шёпотом, Михаил Владимирович хмуро слушал.
«Профессор медицины Свешников М.В. близок к осуществлению
древней мечты человечества о возвращении молодости и продлении жизни. Наконец
решением этой животрепещущей проблемы занялись не только тёмные шарлатаны,
колдуны и алхимики, а представители серьёзной академической науки. В результате
особого терапевтического воздействия несколько дряхлых подопытных животных
обрели вторую юность. Среди них четыре крысы, три собаки и человекообразная
обезьяна. Все они живут в домашней лаборатории профессора и, по свидетельству
очевидцев, чувствуют себя отлично. Свой метод профессор Свешников держит в
строжайшем секрете, на вопросы нашего корреспондента отвечать отказался. Однако
из достоверных источников известно, что скоро будут проводиться опыты на
людях».
Под заметкой стояла подпись: Б. Вивариум.
Когда Таня закончила читать, Михаил Владимирович уже не
хмурился, а тихо смеялся и сквозь смех произнёс:
— Завтра же подам на них в суд. Пусть этот Б. Вивариум
выплатит мне штраф в размере стоимости омоложённой человекообразной обезьяны.
Внизу послышался топот, по лестнице быстро поднялись
несколько жандармских офицеров. Накал суеты и беготни достиг высшей точки,
стало известно, что госпиталь сегодня посетит не только граф, но и Её
Императорское Величество вместе с великими княжнами. Персоналу было приказано
вести себя смирно, заниматься своими обычными делами, лечить раненых, не
толпиться в проходах, не глазеть, не кричать «ура» и разными глупыми просьбами
высочайших особ не беспокоить.
Главный врач по заранее известному списку перечислил всех,
кто вместе с ним встретит высоких гостей у входа. Остальных попросил разойтись
по палатам. Первым в списке стояло имя профессора Свешникова, далее три
заслуженных врача, чином не ниже полковников. Из сестёр — две старые монахини и
Таня.
— Много народу быть не должно, — объяснил главный врач, — её
величество толпы не любит, и сразу будет сделано замечание, что наши раненые
остались без присмотра.
Удостоенные чести встречать высоких гостей вышли на крыльцо.
Утро было холодным и ясным. Но к полудню почернело небо, поднялся сильный
ветер, он трепал полы белых халатов, от него слезились глаза. В маленькой
зябнущей толпе звучали тихие разговоры.
— Её величество о наших раненых более нас беспокоится,
ночами не спит, только о них и думает.
— Ну, положим, ночами она по другой причине не спит.
— Прекратите, как вам не стыдно!
— Разве я сказал что-то неприличное?
— Принесла её нелёгкая, прости Господи!
Наконец послышался топот копыт и рёв автомобильных моторов.
В открытые ворота въехали конные офицеры царского казачьего конвоя. За
всадниками медленно вкатился гигантский автомобиль, похожий на старинную
карету. Выскочил шофёр весь в коричневой коже, распахнул пассажирскую дверцу.
Первым появился граф, маленький, круглый, в генеральской
шинели. Потом одна за другой две девушки в форме сестёр милосердия, в накинутых
сверху скромных шубках. Великие княжны Татьяна и Ольга показались Тане милыми и
вовсе не царственными. На юных темнобровых лицах лежал отпечаток привычного
смущения и усталости от официальных церемоний, от того, что опять все глаза
устремлены на них, их разглядывают, изучают с любопытством и равнодушием.
Следом из автомобиля вылезла крупная дама, одетая также в
сестринскую форму.
Официальные портреты врали не меньше злых карикатур и
скабрёзных картинок. Врала даже беспристрастная кинохроника. Живая императрица
Александра Фёдоровна ничего общего не имела с образом мистической фурии,
немецкой шпионки, сумасшедшей любовницы грязного мужика.
Она прихрамывала. У неё были тонкие синеватые губы и
больные, тревожные глаза. Лицо её было одновременно красиво и жалко. В нём
сочетались монашеское смирение и жёсткость, капризность. Неприятно, вроде
патоки с солью.
«Как тяжело, как невыносимо ей живётся, — подумала Таня, —
как страшно быть ею, с этой хромотой и тихой истерикой в глазах. О ком ещё из
царской семьи говорилось и писалось столько мерзостей? Если бы она правда была
злодейка, все бы боялись её и молчали».
— Папа, это у неё на коже умирает жемчуг? — шёпотом, на ухо,
спросила Таня.
Михаил Владимирович молча кивнул.
Императрица каждому поклонилась, улыбнулась. Врачи целовали
ей руку, с сёстрами она обменивалась рукопожатиями. Она говорила с лёгким
немецким акцентом, и это раздражало. Таня вдруг вспомнила, что современники
отмечали и у Екатерины II акцент, но их это, наоборот, трогало, умиляло. Немка,
а как старается быть русской, как о России печётся.
— Профессор Свешников Михаил Владимирович. Рада вас видеть.
Как ваши изыскания в биологии? — Александра Фёдоровна в очередной раз
улыбнулась, и вблизи её улыбка выглядела фальшиво. Губы растягивались, но
взгляд оставался тревожным. Глаза беспокойно блуждали и никак не встречались с
глазами собеседника.
— Ваше величество, мне сейчас не до опытов. Война, — ответил
Михаил Владимирович.
Процессия медленно шла по коридорам, в палатах её величество
и их высочества подходили к раненым, разговаривали с ними тихо и участливо.
Таня вдруг заметила, что матушка Арина умильно всхлипывает, и не только она, но
все врачи и сестры, которые несколько минут назад обменивались презрительными
репликами о высокой гостье, сейчас смотрят ей в рот, ловят каждое её слово, и
кто-то стал ниже ростом, и даже у мужчин глаза подёрнулись трепетной влагой.
Только отец ведёт себя естественно и просто. Разговаривает с царицей тем же
тоном, что с коллегами врачами, с ранеными, с санитарами.
— Михаил Владимирович, кажется, это ваша идея — держать
раненых на холоде? — вдруг спросила Александра Фёдоровна.
— Ваше величество, о том, что при низких температурах
сужаются сосуды, уменьшается кровотечение и мозгу требуется меньше кислорода,
знали ещё древние греки, римляне и народная медицина.
Но императрица уже не слушала, заговорила с сестрой Ариной,
потом с графом. Поднялись на следующий этаж, подошли к очередной палате. Это
была маленькая комната, всего на две койки. Там лежали два тяжёлых, с гнойными
осложнениями. Дверь была приоткрыта. Главный врач хотел провести процессию
мимо, но её величество остановилась, улыбнулась и приложила палец к губам.
Из-за двери звучал сиплый детский голос:
Не удержать любви полёта:
