— Нет, не так, конечно, — мягко усмехнулся министр, — ты же
знаешь, она у него пятая или седьмая, поэтому и с детьми беда. Старший сын
скололся, его здесь нет. Младший вон, сидит.
Кольт проследил взгляд министра и увидел существо без
возраста и пола. Жёлтые локоны до плеч, выщипанные удивлённые брови, огромные,
навыкате, трагические чёрные глаза.
— Хочется думать, что он плачет по отцу. Возможно, он
единственный за этим столом по-настоящему страдает, — шёпотом заметил министр,
— но я слышал, неделю назад его бросил любовник, известный сериальный актёр, и,
боюсь, дело именно в этом. Но с семьёй, Петюня, всё равно лучше, чем одному. А
о возрасте ты не думай. Зачем думать, если ничего не изменишь? Зарядку делай,
следи за весом, за питанием. Витамины принимай, сейчас огромный выбор. Есть
всякие курсы очищения, естественного омоложения. Могу порекомендовать тебе пару
отличных клиник, в Швейцарии и в Германии. Попробуй.
Москва, 1916
Доктор Агапкин временно переселился в квартиру Свешниковых.
Раньше он снимал мансарду на чердачном этаже доходного дома неподалёку, на
Миуссах, на пару с приятелем. Недавно приятель женился и съехал. Одному
оплачивать это жилье Агапкину не позволяли средства. Он искал что-нибудь
дешевле, но подходящие варианты пока не попадались.
Спал он на диване в комнате Володи, не более четырёх часов в
сутки. Пока профессор был в госпитале, Агапкин вскрывал черепа крыс, кроликов,
морских свинок, производил разные манипуляции с эпифизом. Животные дохли. Он
складывал тушки в фанерные ящики для почтовых посылок и выносил на помойку.
Морозы давно прошли, была мокрая грязная оттепель. Дворник
Сулейман вместо мечети стал посещать социал-демократический кружок и теперь
больше занимался вопросами классовой борьбы, чем уборкой мусора. От ящиков
распространялась нестерпимая вонь.
Крыс Григорий Третий жил и здравствовал, ел с аппетитом, был
жаден до самок и плодил обильное потомство. За прошедшие после операции три
месяца он ничуть не изменился, не постарел, хотя по крысиному летоисчислению
три месяца равнялись годам десяти-двенадцати. Профессор периодически брал у
него кровь на анализ, дважды уносил его в госпиталь, просвечивал рентгеном и
приносил обратно.
— Почему вы не вскрываете его? — спрашивал Агапкин.
— Пусть ещё поживёт, раз уж выпал ему такой шанс.
Агапкин по десять раз рассматривал рентгеновские снимки,
изучал под микроскопом крысиную кровь, но ничего особенного не видел.
— Когда вы собираетесь продолжить опыты?
Михаил Владимирович зевал, пил мятный чай с мёдом, курил
сигару и отвечал:
— Завтра, Федор. Завтра обязательно. Сегодня я очень устал.
Впрочем, несмотря на усталость после бессонных ночей в
госпитале, профессор иногда надолго закрывался в кабинете, читал и писал что-то
в толстой лиловой тетради. Агапкин спрашивал — что? Профессор отвечал: так,
ерунда, наброски. И опять зевал, жаловался на хронический недосып. Заглянуть
через плечо ассистент не решался, профессор не любил этого. Он хмурился и
закрывал тетрадь. Агапкин мог видеть только книги на столе. Это был странный
подбор литературы. Старые истрёпанные фолианты на немецком, английском,
французском. Книги о даосизме, алхимии, «История жизни Парацельса». Рядом
стопка современных медицинских альманахов и журналов, «Основы гистологии»
Максимова, «Клеточная природа соединительной ткани» Вирхова, свежая тонкая
брошюра профессора Поля «Опотерапия и продление жизни». «Мозг и нервная
система» Герхарда, книга профессора Мечникова «Этюды о природе человека», с дарственной
надписью. Тут же две старинные, рассыпающиеся книжонки какого-то Никиты Короба:
«Обычаи и культы древних степных племён», «Заметки об истории и нравах диких
кочевников Вуду-Шамбальской губернии».
— Я не понимаю вас, Михаил Владимирович, вы же учёный! К
чёрту лазарет, к чёрту! Вы на пороге мирового открытия, это переворот во всех
естественных науках, в философии, в истории, в самой жизни!
Профессор качал головой и пытался остудить пыл своего
ассистента:
— Федор, у нас пока ничего нет, кроме странных случайностей.
Крысу Гришке повезло, и не стоит обольщаться. За три месяца вы погубили пару
сотен подопытных тварей, и все безрезультатно.
— Всего одну сотню. Но это неважно! Вы не объяснили мне
методику операции, я действую наугад.
— Нет никакой методики. Я тоже действовал наугад и рассказал
вам все. Возможно, в эпифизе крысы-донора или в воздухе в момент операции
присутствовала какая-то неизвестная бактериальная культура. Не исключено, что
сыграло роль чередование темноты и света. Эпифиз — светочувствительный орган.
Наверное, как-то положительно подействовали слезы. Они лились у меня из глаз,
потому что разбилась склянка с эфиром. О целительных свойствах слез знали ещё
египтяне и греки. Но скорее всего, решающее значение в успехе операции имел романс
«Утро туманное», который я напевал, пока возился с крысом.
Агапкин шевелил желваками, краснел, бледнел, бежал в
лабораторию истязать очередного зверька. Проклиная себя и профессора, во время
операции над морской свинкой пытался плакать и пел романс «Утро туманное».
Несколько раз в отсутствие Михаила Владимировича он заходил
в кабинет, искал лиловую тетрадь. Он знал, что она лежит в том единственном
ящике письменного стола, который заперт. Пытался найти ключ. Был пойман
Клавдией с поличным и долго, путано оправдывался, чем вызвал у честной
горничной ещё большие подозрения.
Агапкин худел, бледнел, терял сон и аппетит. Это заметил
даже Володя, который не отличался особенной зоркостью и чуткостью по отношению
к чужим недугам.
— Вы не хотите немного развеяться? — спросил он однажды за
обедом.
За столом они сидели вдвоём. Прислуживала горничная Марина.
Никого в доме не было.
— Что вы имеете в виду? — встрепенулся Агапкин и брезгливо
бросил на тарелку ломоть тёплого калача, который до этого долго и старательно
мазал маслом, но так ни кусочка не откусил.
— Завтра я иду в гости к одной замечательной даме. Могу
взять вас с собой.
— К Ренате? — Агапкин мучительно зевнул.
— Как вы догадались?
— В последнее время именно эта дама кажется вам самой
замечательной в Москве, а возможно, и во всей России. Но я, простите, ваших
восторгов не разделяю, к тому же я занят.
Володя отхлебнул кофе, достал папиросу, сунул её в янтарный
мундштук и, насмешливо глядя Агапкину в глаза, спросил:
— Чем же именно вы так заняты, Федор Фёдорович, что не
спите, не едите, не выходите на воздух?
Чиркнула спичка, папироска ароматно задымилась. Агапкин
опять зевнул, на этот раз притворно, достал из кармана серебряную луковицу
часов, встал, громко отодвинул стул:
