— Простите, Володя, мне пора в лабораторию. Вам приятного
аппетита и увлекательного вечера у Ренаты!
— И всё-таки вы пойдёте со мной, Федор Фёдорович, — сказал
Володя очень тихо ему в спину.
— Что? — Агапкин развернулся слишком резко и застонал,
схватился за шею.
— Прострел? — сочувственно спросил Володя. — Я знаю, это
больно. Надо помассировать и сделать тёплый компресс. Вы, Федор Фёдорович,
пойдёте со мной, хотя бы потому, что мой отец терпеть не может, когда в его
отсутствие кто-либо заходит к нему в кабинет и роется в его бумагах.
— Вы ерунду говорите. — Морщась и потирая шею, Агапкин
всё-таки вернулся за стол. — Михаил Владимирович кабинета не запирает и не
запрещал мне входить. Я искал книгу.
— Книги стоят на полках. Их нет в запертом ящике. Зато там
спрятана лиловая тетрадь.
— Вы откуда знаете?
— Я здесь живу. — Володя глубоко затянулся, вытянул губы
трубочкой, и к потолку поплыли, один за другим, аккуратные колечки дыма. — Если
отцу донесут, что я открывал ящик, он очень рассердится, наговорит мне
резкостей, но быстро простит. Во-первых, я его сын, а он удивительно чадолюбив.
Во-вторых, ему известно, что я ничего не смыслю в медицине и, следовательно,
даже прочитав, не пойму ни слова. Но вы, Федор Фёдорович, совсем другое дело.
— Что вы предлагаете? — спросил Агапкин, морщась от боли в
шее.
— Не то, что вы думаете. Взламывать ящик и вместе читать
тетрадь мы с вами не станем. Пока я предлагаю только сходить со мной в гости.
Ну, не дуйтесь. Согласитесь, хотя бы из простой вежливости. Вы всё-таки спите в
моей комнате, едите со мной за одним столом.
— Ваша Рената интересуется омоложением? — быстро тихо
спросил Агапкин.
— Нет, — Володя ласково улыбнулся и погасил папиросу, — она
и без этого молода и прекрасна. Просто ей хочется спасти жизнь хотя бы
нескольким невинным тварям, которых вы собираетесь резать завтра вечером.
Москва, 2006
Соня вела машину очень осторожно. У неё кружилась голова.
Пару раз пришлось припарковаться у обочины, посидеть с закрытыми глазами.
— Нолик, дорогой мой, почему ты до сих пор не получил права?
Для мужчины твоего возраста это неприлично, — ворчала она. — Сейчас вот рулил
бы за меня, а я бы мирно спала на заднем сиденье.
Нолик её не слышал. Он рассуждал о советско-германских
отношениях накануне Второй мировой войны. Ему не давал покоя лопоухий молодой
человек в форме лейтенанта СС на фотографиях, рядом с юной Сониной бабушкой и с
младенцем, возможно, Сониным отцом, на руках.
— На самом деле война началась не только по злой воле
Гитлера и Сталина. Все были хороши, и французы с англичанами, и американцы. К
тридцать восьмому разразилась всемирная эпидемия какого-то ошеломительного
вранья и предательства на высшем уровне.
— Дипломаты всегда врали, во все века, — лениво заметила
Соня, выруливая на соседнюю полосу, где было меньше машин.
— Да, не спорю. Но перед той войной творилось нечто
особенное. Ни одно соглашение не работало. Договорённости, подписанные вчера,
нарушались завтра без всяких предупреждений. Сталин не верил англичанам,
Чемберлена терпеть не мог и ждал, что Гитлер нападёт на Великобританию.
Чемберлен и Даладье мечтали, чтобы два людоеда, красный и коричневый,
перегрызли друг другу глотки. Им было по фигу, что при этом погибнут миллионы
людей в России и в Германии, они подло и беспощадно предали Чехословакию,
отдали Польшу на растерзание двум людоедам.
— Нолик, откуда ты все это знаешь? — удивилась Соня.
— Ты забыла? Я с детства люблю военную историю. По Второй
мировой войне я бы, наверное, диссертацию мог защитить, давать консультации
кинодокументалистам и читать лекции. Только ко мне никто не обращается, и
слушать меня некому. Тебе интересно?
— Да, очень.
— Когда Молотов и Риббентроп подписали знаменитый пакт,
между СССР и Германией завязались не только торговые, но и военные контакты.
Например, группа лётчиков «Люфтваффе» обучалась на одном из военных аэродромов
в Москве.
— При чём здесь бабушка Вера?
— Она вполне могла работать переводчицей, она же отлично
знала немецкий.
Сама не понимая почему, Соня вдруг разозлилась.
— Ну и что? Допустим, она работала переводчицей,
познакомилась с молодым лейтенантом СС, сфотографировалась с ним. Что из этого
следует?
— Ничего, — Нолик вздохнул, — познакомилась,
сфотографировалась, сначала с ним вдвоём, потом втроём, с младенцем. Младенец —
твой папа. Он вырос, через шестьдесят семь лет съездил в Германию, привёз
фотографии в портфеле, прятал их от тебя и очень скоро после этого умер.
— Так, все! — крикнула Соня. — Лучше рассказывай дальше про
Сталина и Гитлера!
— Хорошо, — согласился Нолик, — только орать зачем?
— Извини.
— Не извиню!
Несколько минут ехали молча. Соня свернула к обочине,
остановилась, откинулась на спинку кресла и закрыла глаза.
— Софи, тебе нехорошо? — тревожно спросил Нолик.
— Знаешь, папа всю жизнь был убеждённым коммунистом, — еле
слышно пробормотала Соня, не открывая глаз. — Ленина считал святым. Говорил,
что сталинские репрессии можно оправдать колоссальным экономическим скачком,
индустриализацией и в конечном счёте — победой в войне. Я не спорила с ним.
Мама — да, спорила до хрипоты, до визга.
— И правильно делала, — проворчал Нолик.
— Не знаю. Вряд ли. Все равно переубедить не могла.
— Да, наверное, никто бы не смог. Твоему папе казалось, что
любой самый невинный антисоветский анекдот косвенно порочит память юной
разведчицы Веры. — Нолик грустно вздохнул. — Всё-таки жалко, что ты росла без
бабушки. А твою прабабушку даже я помню, правда, смутно. Она, кажется, в
восемьдесят втором умерла?
— В восемьдесят третьем. Мне было семь. У неё под кроватью
хранился узелок. В нём сухари, зубная щётка, кубик хозяйственного мыла,
фланелевые штаны, пояс с резинками, жуткие коричневые чулки. И портрет Ленина,
эмалевый, в серебряной рамке, как иконка. До глубокой старости она ездила по
России, выступала перед пионерами, рассказывала о своей героической дочери и
плакала. Каждый раз искренне рыдала и узелок всегда возила с собой.
— Зачем?
— Эх ты, историк. Вдруг арестуют?
— А портрета дочери в узелке не было?
— Нет. Только Ленин. Понимаешь, ведь из-за этих фотографий в
портфеле папа мог умереть. Он вдруг узнал, что жизнь его мамы была совсем
другой и вовсе не совпадает с каноническим житием советской святой. Для него
это шок, достаточно серьёзный, чтобы вызвать сердечный приступ. Может, сжечь их
к чёрту?
