— Суламифь. «Песнь песней», — тихо пробормотал Кольт.
В кармане Орлик зазвонил телефон, она извинилась и вышла из
палатки. На этот раз она говорила по-английски. Губернатор посмотрел на часы,
потом на Кольта.
— Все это очень интересно, но нам пора. Надо ещё заехать на
конезавод, у меня там дела.
Несколько километров ехали молча. Свернули на дорогу,
ведущую к конезаводу. На горизонте показалась чёрная точка, она быстро
приближалась, и Кольт разглядел, что к ним навстречу мчится всадник.
— Я не понял, она, эта доктор наук, всё-таки считает, что
продление жизни и бессмертие в принципе возможны или нет? — спросил Кольт.
— Ты хотел бы? — губернатор скосил на него насмешливый
чёрный глаз.
— А ты?
— Что? Прожить двести лет? Вообще никогда не умирать? —
Герман засмеялся. — Не знаю. Если бы ты спросил меня об этом год назад, я бы
ответил — да. Но теперь — не знаю.
— Почему?
Губернатор ничего не ответил, он смотрел вперёд, на
всадника. Когда облако пыли улеглось, Кольт сумел разглядеть молодого гнедого
скакуна и тонкий силуэт человека на нём. Человек был одет в чёрную куртку на
молнии, чёрные джинсы заправлены в высокие сапоги. Жокейская шапочка надвинута
низко, до бровей. Когда они поравнялись, Герман резко затормозил. Всадник тоже
остановился, соскочил с коня, снял шапочку. Русые волосы рассыпались по плечам.
Лицо было покрыто пылью, блестели белые зубы, чёрные глаза. Это была невысокая
женщина с мальчишески лёгкой фигурой. Губернатор вылез из машины, обнял её.
Несколько минут они шептались о чём-то, целовались. Губернатор платком вытирал
пыль с её лица.
— Познакомься, Пётр Борисович, это моя Маша. — Губернатор
сиял, расплывался в счастливой улыбке.
Кольт сумел разглядеть её. Ничего особенного, не модель, не
секс-бомба. Лет тридцать, если не больше. Простое круглое лицо, белёсые брови и
ресницы, нос великоват, под курткой нет и намёка на бюст. Но, в общем, вполне
симпатичная, видно, что не дура и не стерва.
— Очень приятно, — Кольт пожал маленькую твёрдую кисть.
Маша вскочила в седло, Герман сел за руль. Он поехал
медленно. Она скакала рядом, то обгоняла, то оказывалась позади.
— А как же твой шикарный гарем из моделей? — спросил Пётр
Борисович, когда Маша ускакала далеко вперёд.
— Гарем? Я их всех отпустил. Надоели эти игры. Наелся. Мне,
кроме неё, никто не нужен.
Москва, 1916
Агапкин услышал шаги в лаборатории и вскочил. Было восемь
утра. Они с Володей вернулись в половине пятого. Сонная недовольная горничная
открыла им дверь и сообщила, что ни Тани, ни Михаила Владимировича дома нет.
— Неужели до сих пор празднуют премьеру? — лениво удивился
Володя.
— В госпитале они. Оттуда позвонили, насчёт этого мальчика,
еврейчика, вроде как помирает. Барышня в театр побежала, за Михаил
Владимирычем, до сих пор не вернулись.
Володя, не умывшись, плюхнулся на свою кровать и сразу захрапел,
слишком громко для утончённого мистика. Агапкин долго ворочался, пока не
провалился в тяжёлое мрачное забытье. Спал чутко, нервы его были истощены. Шаги
в лаборатории прозвучали как выстрелы у самого уха, хотя ступали тихо, на
цыпочках. Агапкин минуту испуганно моргал и тёр глаза. Шаги смолкли. За дверью
отчётливо прозвучал голос Андрюши.
— Папа! Где ты был всю ночь? Где Таня?
— Андрюша, ты чего вскочил? Поспи ещё, сегодня воскресенье,
в гимназию тебе идти не надо, — ответил профессор. — Таня в госпитале, я еду
туда, меня ждёт извозчик.
— Папа, погоди, что случилось?
Агапкин встал и осторожно выглянул в коридор. Комнаты Володи
и Андрюши были рядом. Возле соседней открытой двери стоял Михаил Владимирович в
пальто и шляпе. В руке он держал докторский саквояж.
— Андрюша, ложись, не стой босиком. Поспи хотя бы час, я
вижу, ты не выспался. Мы с Таней скоро вернёмся, — профессор прошёл в комнату,
не заметив Агапкина.
— Вы оба забыли, что у вас есть младший брат и сын, мне
приснился очень плохой сон, я пошёл к Тане, а её нет. Пошёл к тебе — и тебя
нет, — тихо, грустно жаловался мальчик.
— Ложись. Вот так. Не холодно тебе? Хочешь ещё плед сверху?
Все, спи, проснёшься, а мы с Таней уже дома, — профессор вышел.
Агапкин тихо прикрыл дверь и вжался в стену. Сердце его
гулко, тяжело стучало. Он бесшумно оделся и выскользнул в коридор. Володя
ничего не услышал, продолжал храпеть.
Извозчиков, как назло, не было, трамвая тоже. Федор
Фёдорович не мог стоять на месте, ноги сами несли его вперёд. До госпиталя он
добежал за тридцать минут. На лестнице столкнулся с хирургом Потапенко, тот был
в пальто, в калошах.
— Вы куда? — удивлённо спросил запыхавшийся Агапкин.
Он не сомневался, что если профессор решился оперировать
Осю, делать ему сложную трепанацию, то ассистентом возьмёт только его, Федора.
Но, видимо, Михаил Владимирович решил иначе, взял Потапенко. Не случайно в
недавнем разговоре обмолвился, что считает его лучшим из всех госпитальных
хирургов.
«Как он мог? Неужели все ему рассказал? Неужели доверяет
больше, чем мне? — думал Агапкин. — Суть операции, мягко говоря, сомнительна, и
если спасти ребёнка не удастся, то потом возможно весьма неприятное
разбирательство».
— Я домой, спать, — Потапенко зевнул, — ночь была тяжёлая.
Валюсь с ног.
— Где Михаил Владимирович?
— На четвёртом этаже, в семнадцатой процедурной, с Осей.
— Как он?
— Хуже некуда. За ночь трижды останавливалось сердце. Как
ещё жив, не понимаю, разве что Таниными молитвами.
Не задавая больше вопросов, Федор Фёдорович рванул вверх по
лестнице.
«Значит, никакой операции не было. Конечно, невозможно так
быстро. Я дурак. Он нашёл другой способ, более простой и безопасный».
Агапкин добежал до палаты, от волнения несколько раз сильно
толкнул дверь, забыв, что она открывается наружу.
Дверь внезапно открылась и вмазала ему по лбу. На пороге
стоял Свешников в халате и шапочке.
— Федор, простите. Больно? Дайте посмотрю. Ого, будет шишка,
надо поскорее приложить холодное. Да что с вами? Ну-ка, пойдёмте.
Профессор взял его за плечи и повёл по коридору, при этом не
забыл прикрыть дверь в палату, где лежал Ося и смутно виднелся силуэт Тани у
окна.
