Орлик испуганно посмотрела на неё, потом на Кольта, прижала
ладонь к губам.
— Ой, мамочки, там уже всё произошло. А я болтаю, болтаю.
Телефон, конечно, включать нельзя?
— Нет. Ни в коем случае, — стюардесса любезно улыбнулась, —
потерпите ещё немного.
— Да, конечно.
Кольт взглянул в лицо Орлик, и вдруг его обожгло странное,
острое чувство, смесь тоски и зависти. Он хотел бы так же волноваться, ждать,
сгорать от страха, счастья, нетерпения.
— Пётр Борисович, у вас есть дети? — спросила Орлик.
— Дочь, двадцать восемь лет.
— А внуки?
— Нет.
— Будут. Обязательно будут.
Самолёт приземлился в Тушине. Орлик включила телефон, и он
тут же зазвонил. Секунду она молчала, слушала, крепко зажмурившись, потом
открыла глаза, перекрестилась и выдохнула почти беззвучно:
— Мальчик. Три двести.
Кольт предложил подвезти её к роддому на своей машине.
— Нет, спасибо, вы и так меня выручили. Тут полно такси. Вы
хороший человек, просто удивительно хороший, спасибо вам, — она чмокнула его в
щёку и помчалась к стоянке.
— Подождите! — крикнул Кольт.
Он хотел узнать номер её телефона и ещё спросить, как звали
того доктора. Но она уже вскочила в машину и не услышала.
Москва, 1916
Неделю температура у Оси не опускалась ниже тридцати восьми
градусов. Потапенко и другие врачи опасались тифа, но характерной сыпи не
нашли. Подозревали пневмонию, но лёгкие оказались чистыми. Ребёнок был слаб,
обильно потел, просил пить, бормотал стихи, но не бредил, не терял сознания. Ел
мало, только жидкую кашку и клюквенный кисель. Спал крепко, по двенадцать часов
в сутки.
На восьмой день его, закутанного в бобровую шубу Михаила
Владимировича, замотанного в пуховые платки, в крытом госпитальном фургоне
перевезли в квартиру Свешникова.
Кончался апрель, был ранний вечер Пасхального Воскресенья,
закатное солнце било в квадратное окошко фургона, разливался колокольный звон.
Ося, слабый, влажный, сжимал в руке круглое медицинское зеркало с дыркой,
пускал солнечных зайчиков.
В маленьком Танином кабинете, смежном с её спальней, заранее
была сделана перестановка. Старинное, ещё бабушкино бюро перенесли в спальню,
вместо него у окна поставили кровать, повесили новые светлые шторы.
Андрюша, узнав новость, сначала надулся, но Таня заранее
сводила его в госпиталь, познакомила с Осей. После этого он притащил и разложил
на ковре свою железную дорогу, посадил на кровать старого плюшевого медведя.
В подъезд Осю внёс на руках фельдшер Васильев. От лифта до
двери квартиры он сделал несколько самостоятельных шагов. Горничные Марина и
Клавдия, увидев его, хором охнули и потом долго шептались, качали головами.
Няня стала тихо причитать над ним, назвала сиротинушкой и поцеловала в лоб.
Андрюша был слегка разочарован, когда Ося, вместо того,
чтобы как следует рассмотреть железную дорогу и восхититься, мгновенно заснул
на своей новой кровати.
Михаил Владимирович начал хлопотать об опекунстве. Вместе с
официальными справками о гибели родителей ребёнка при пожаре из Харькова пришло
очередное письмо от профессора Лямпорта. Он рассказал, что недавно в приватном
разговоре с одним жандармским офицером, отцом девочки-пациентки, сумел выяснить
некоторые подробности о пожаре и исчезновении одесской сестры с мужем.
«Следствие продолжается, ведёт его теперь вместе с уголовной
полицией охранное отделение. Ада, сестра Оси, и её муж Марк Розенблат — активные
члены террористической организации, по идеологии своей близкой к партии
большевиков. Была какая-то тёмная история с самоубийством сына крупного
одесского банкира, фальшивыми векселями, биржевыми махинациями. Не стану
утомлять Вас подробностями, не слишком их знаю. Кое-что попало в газеты, больше
вымысла, чем правды. Правда хранится в папках уголовной полиции и охранки, но
думаю, и там её капля.
По одной из версий, Розенблат украл у своих товарищей
огромную сумму денег и прятал их под Харьковом, в дачном доме родителей жены.
Товарищи нагрянули туда ночью, с оружием, устроили обыск. Нашли они деньги или
нет, неизвестно. Пожар был устроен для того, чтобы скрыть убийство свидетелей,
всей Осиной семьи. Вероятно, допрашивали их слишком пристрастно.
Розенблат и Ада нелегально с одесскими контрабандистами
бежали в Турцию, оттуда могли перебраться куда угодно. Их разыскивают власти,
за ними охотятся товарищи. Не исключено, что товарищи оказались проворней и
четы Розенблатов уже нет в живых».
У Оси выпадали волосы, брови, ресницы, шелушилась кожа.
Случались сильные сердцебиения. Михаил Владимирович осматривал его утром и
вечером, иногда вместе с ним заходил Агапкин, во время осмотров молча стоял
рядом.
Федору до сих пор не удалось найти подходящую квартиру, он
по-прежнему жил в Володиной комнате, много времени проводил в лаборатории.
После той ночи в госпитале между профессором и ассистентом
произошёл долгий разговор. Теперь в их отношениях как будто не осталось
неясностей.
— Ты все рассказал ему? — спросила Таня.
— И да, и нет. Видишь ли, мне нужен помощник, Федор работает
со мной пять лет. До случая с Григорием Третьим он вёл себя вполне адекватно.
Но вряд ли на его месте кто-то сумел бы сохранить хладнокровие. Сейчас он
успокоился, я объяснил ему, что до серьёзных, надёжных результатов пока очень
далеко. Идёт эксперимент, мы только в начале пути.
— Папа, это общие слова, — разозлилась Таня, — ты сказал про
Осю или нет?
— Про Осю он сам все понял. Было бы глупо отрицать.
— Ты с ума сошёл. Он украдёт препарат.
— Тебе не стыдно? Федор не вор. Да и красть пока нечего.
Почему ты так его не любишь? Только не повторяй в десятый раз: он неприятный,
выгони его. В чём дело, Таня? В том, что Федор из простых? Что его мать была
прачкой?
— Папа, как ты можешь? За кого ты меня принимаешь? —
вспыхнула Таня.
— Извини. У тебя есть другие доводы? Если нет, не смей
больше говорить о нём дурно и позволь мне поступать так, как я считаю нужным.
Каждый день Таня усаживала Осю, закутанного в плед и шали, у
открытого окна. Однажды, вернувшись в комнату, она увидела, что он сполз с
кресла, сидит на полу, вжав голову в плечи.
— Тихо, не подходи к окну, — прошептал он.
— Что? — Таня опустилась с ним рядом на пол.
