– Вот, я говорила, что господин Зубов вернется именно этим
поездом, а вы не хотели идти! – заявила Герда, когда Иван Анатольевич вышел из
вагона.
– Как не хотел? Это как раз была моя идея, – возразил
Данилов.
– Ваша идея заключалась в том, чтобы отправиться на пляж и
сидеть там, страдать в одиночестве.
– Герда, я даже не желаю обсуждать эту глупую, наглую
клевету. Я первый предложил вам пойти на вокзал.
– Что?! Да вы о вокзале не заикнулись! Вы носились по дому,
как майский шмель, жужжали, чтобы я сию минуту ложилась спать. Уверяли меня,
будто совершенно не волнуетесь за господина Зубова.
– А вы волновались? – Ивану Анатольевичу с трудом удалось
вклиниться в этот бурный диалог.
– Честно говоря, да. Волновался, – сказал Данилов.
– Мы ждали вас к ужину, – сообщила Герда, – я заранее должна
предупредить, что на ужин вам предстоит съесть подошву.
– Пиццу «Четыре сыра» из лучшего итальянского ресторана, –
тихо пояснил Данилов.
– Да. Я не успела купить еды, зато раздобыла весьма важные
сведения.
Остаток пути Герда пересказывала свой разговор с
полубезумным стариком Клаусом, смотрителем несуществующего музея. По выражению
лица Данилова было ясно, что он слышит это уже не во второй, а в третий или
четвертый раз. Он нарочно отстал от них.
– Ну как? Что вы об этом думаете? – спросила Герда, когда
подошли к дому. – Микки весь день просидел за компьютером, копался в старых
блокнотах и не желает ничего мне объяснить. Надеюсь, вам он объяснит. А я
послушаю.
– Герда, вы действовали как профессиональный следователь, –
сказал Зубов, – у меня просто нет слов. Но вы уверены, что старик Клаус сможет
повторить свои показания в полиции?
– Разумеется, нет! Вы разве не поняли? Он слегка не в своем
уме. Здесь все считают его сумасшедшим. Даже если я сумею уговорить его пойти в
полицию, никто ему не поверит.
– Вероятно, проблемы с головой у Клауса начались еще в
детстве, – сказал Данилов, поднимаясь на крыльцо.
– Ничего подобного! – Герда открыла дверь, сначала сняла
куртку с Данилова, повесила на плечики, потом разделась сама. – Клаус был
нормальный до смерти Марты, его жены.
Они опять стали спорить. Зубов поднялся наверх. Ему хотелось
принять горячий душ и переодеться. Казалось, свитер, джинсы, футболка насквозь провоняли
формалином. Он боялся взглянуть в большое зеркало. Вдруг опять там возникнет
рыжий призрак?
«Ерунда. Это все у меня в голове. Это стресс. Я справлюсь. Я
жив. Я теперь точно знаю, что Соня жива. И никакой пневмонии у меня не будет».
Он спустился в столовую. Герда разрезала специальным
колесиком большую дымящуюся пиццу, при этом продолжала доказывать Данилову, что
смотритель несуществующего музея не такой сумасшедший, как все думают.
– Ну, ладно, допустим, – кивнул Данилов, – но вы представьте
на минуту, что пришлось пережить семилетнему мальчику, пока он сидел под
пирсом, по шею в ледяной воде, а там, наверху, убивали его дедушку.
– Кто все-таки они были, эти люди? – спросил Зубов.
– Как кто? Нацисты, – ответила Герда.
– «Аненэрбе», – уточнил Данилов.
Герда положила им по куску пиццы, после некоторых
размышлений взяла третью тарелку и шлепнула изрядный кусок для себя. На лице ее
при этом читалось глубокое отвращение.
– Придется жевать подошву. Весь день во рту ни крошки.
Микки, может, вы потрудитесь объяснить мне, что такое «Аненэрбе»?
– Изначально так назывался научный институт, созданный для
изучения наследственных признаков. С тридцать пятого года он подчинялся
Гиммлеру и его «Черному ордену» и превратился в академию оккультизма. К
тридцать девятому это уже была целая сеть учреждений внутри СС, пятьдесят
институтов. Руководил научно-магическим хозяйством профессор Вурст, специалист
по древним культовым текстам. Вообще изыскания в области сверхъестественного
нацистской Германии обошлись недешево. Денег было вбито в эту ахинею больше,
чем США потратили на атомную бомбу.
– Так, может, оно и неплохо? – осторожно заметила Герда. – В
том смысле, что от колдовства вреда все-таки меньше, чем от бомбы.
– Тонкое замечание, – шепнул Данилов по-русски.
Герда не услышала. Она увлеклась пиццей и умяла свой кусок
быстрее всех.
– А знаете, Микки, наверное, вы правы, – произнесла она
задумчиво. – Клаус мог помешаться еще в детстве. Он меня старше на десять лет.
Я помню, он рассказывал, как прятался под пирсом, пугал меня, совсем маленькую,
историями о призраке колдуна-чернокнижника, который живет в маяке. И сам в это
верил.
– Люди из «Аненэрбе» тоже верили, – улыбнулся Данилов, –
впрочем, их интересовал не столько призрак, сколько рукописи чернокнижника.
Именно их они искали, когда приплыли сюда на яхте в сентябре сорок четвертого.
– Но чернокнижник ведь правда существовал, – сказала Герда,
– он жил здесь, на острове, в конце шестнадцатого века. Он был врач и художник.
Некоторые его картины до сих пор висят в старой мюнхенской Пинакотеке.
– Мгм, – кивнул Данилов, – как раз ради них Софи ездила в
Мюнхен.
– Альфред Плут? Неужели? – Зубов так разволновался, что
потянулся за сигаретами.
Он еще с утра оставил пачку на каминной полке.
– Так и быть, курите, – великодушно разрешила Герда и
приоткрыла окно.
– Яхта принадлежала барону фон Курсту, археологу,
специалисту по семиотике, – продолжал Данилов. – Никаких рукописей Альфреда
Плута они не нашли, смотрителя убили просто так, от злости. Яхта Курста
давным-давно сгнила, разумеется. Сам барон скончался в конце семидесятых, в
Аргентине. Но я знаком с его учеником и последователем. Мне точно известно, что
он тоже владелец яхты. Его красивое судно я имел честь видеть в порту
Амстердама. Она носит гордое имя «Гаруда» и на носу изображен большой
египетский глаз. Зовут яхтсмена Эммануил Хот.
Глава двадцать третья
Москва, 1918
– Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы у меня не пропало
молоко, чтобы Миша был здоров, чтобы не болели и не страдали папа, Андрюша,
няня, Ося, тетя Наташа. Господи, сохрани и помилуй раба Твоего Павла, моего мужа.
Пресвятая Богородица, защити его от пули, от сабли, от тифа, холеры. И еще,
прошу тебя, Матерь Божья, не дай ему разлюбить и забыть меня.
Таня молилась постоянно, почти не отдавая себе в этом
отчета. Иногда ей делалось страшно оттого, что слишком много она просит. В
храме она подавала записки о здравии, и не хватало места на бумажке, чтобы
перечислить все имена.
