– Владимир Ильич, я же сказал, это черновики, – еще раз
повторил Свердлов и нервно закурил.
– Яков, знаете, как это называется? Халтура! В одной руке
зонтик, в другой портфель. А оружие она во рту держала? И дальше, там про
какие-то гвозди, стельки. Ну что вы дымите и молчите? Объясните мне, главному
персонажу сей исторической драмы, почему у опытной матерой террористки, которая
от лица партии правых эсеров пришла меня шлепнуть, в ботинках были гвозди?
– Владимир Ильич, видите ли, когда ее привели в районный
комиссариат, она сразу разулась, попросила что-нибудь положить в ботинки,
пожаловалась, что изранила ноги гвоздями. Ну и какой-то красноармеец дал ей
несколько бланков вместо стелек. А потом при повторном обыске на Лубянке нашли
эти стельки и арестовали всех сотрудников комиссариата.
– Молодцы! Отличная работа! И что, сотрудники так и сидят?
Или их уже выпустили?
– Конечно, Владимир Ильич, всех выпустили.
Ленин хмыкнул и опять уставился в бумаги.
– Всех. Замечательно. И лиц, задержанных на квартире номер
пять, в доме десять по Большой Садовой, тоже выпустили? Ну, да, я вижу. «Давид
Савельевич Пигит, беспартийный марксист и интернационалист. Имеет обыкновение
после каждого незначительного акта против Совнаркома быть арестованным. Так, он
был арестован после убийства графа Мирбаха и освобожден по просьбе ряда
коммунистов. Ныне предлагаю освободить его без таковых ходатайств… Засаду с
квартиры снять. Кингисепп, Петерс, Аванесов».
Он захлопнул папку и раздраженно отбросил ее прочь.
– Архиглупо, архинебрежно! Запомните, Яков, этой безобразной
халтуры я никогда не читал, в глаза не видел! «Имеет обыкновение быть
арестованным»! Умственные недоноски!
Свердлов хотел сказать еще что-то, но не успел. Ленин опять
захохотал, замахал рукой.
– Все, идите, Яков, унесите это от меня подальше, иначе
помру от смеха!
Свердлов взял папку со стола, сверкнул своими пенсне.
«Да, я знаю, меня здесь не должно быть», – хотел сказать
Федор, но, разумеется, промолчал.
– Ушел, сволочь, – пробормотал Ленин, когда закрылась дверь,
– и не куда-нибудь, а в мой кабинет. Засел там, как у себя дома, устроился
основательно, с комфортом, распоряжается, руководит в свое удовольствие, Бончу
сказал: видите, и без Ильича отлично справляемся. А Бонч, верный мой дружок,
конечно, прибежал мне об этом доложить, чтоб поднять настроение. Троцкий
заигрывает с англичанами, с американцами, у него своя отдельная игра, хитрая,
умная. Соломку подстилает, чтоб мягче падать.
Он снова засмеялся, громко, на высоких нотах. Смех был похож
на истерику. Но стих через минуту, когда в комнату вошла Крупская.
– Володя, что? Что опять случилось?
– Ничего, Надюша. Все в порядке.
Федор не знал, был ли между ними разговор о расстреле Фанни
Каплан. Больше речи об этом не заходило. Вероятно, вождь легко убедил жену, что
поспешная казнь – недоразумение, в котором виноват Свердлов.
– Ты же знаешь Якова, он человек решительный и жесткий. От
ошибок никто не застрахован.
Надежда Константиновна сразу поверила и не стала задавать
лишних вопросов. К тому же значительно более, чем судьба бедной слепой Фанни,
ее волновали участившиеся визиты к вождю красавицы Инессы. В связи с
нездоровьем и вынужденным заточением Ильич желал видеть «дорогого друга» почти
каждый вечер.
Товарищ Инесса казалась бледной прекрасной тенью прошлого,
разрушенного мира. В ней вопреки всему сохранилась отнюдь не большевистская
женственность. Ее густые золотисто-каштановые волосы блестели. Улыбка открывала
безупречные белые зубы. Родив пятерых детей, она умудрилась остаться легкой и
стройной, как девочка. Ее тонкое, чистое, чуть ассиметричное лицо притягивало
взгляд. Трудно было поверить, что это изысканное большеглазое создание имеет за
плечами три тюремных заключения, полтора года ссылки в отдаленную глушь
Архангельской губернии и побег из ссылки.
Рядом с Инессой хотелось пить маленькими глотками ледяное
шампанское и бойко болтать о пустяках по-французски. Она была аристократически
приветлива со всеми, включая охрану и прислугу. Она садилась за фортепиано,
играла Бетховена, Шопена, Шуберта. Вождь слушал хмуро и напряженно, прикрыв
лицо ладонью, как бы отгородившись от всех и от себя самого. Надежда
Константиновна вздыхала, беспокойно ерзала в кресле. Мария Ильинична покачивала
головой, поджимала губы, косилась на Крупскую то злорадно, то сочувственно.
Инесса играла великолепно.
Федор, скромно сидя на подоконнике, старался ни о чем не
думать, просто отдыхал и наслаждался живой музыкой. Ее все меньше оставалось,
наверное, скоро она совсем исчезнет под напором революционных маршей и пьяных
частушек.
За последним аккордом следовала долгая пауза, глубокая,
странная тишина. Инесса бессильно роняла руки на колени, поворачивалась лицом к
вождю, и взгляд ее был беззвучным продолжением музыки. Она смотрела на вождя с
такой любовью и преданностью, он любовался ею так откровенно, что у бедняги
Крупской багровели щеки, на лбу выступали капельки пота, а Мария Ильинична
начинала тактично покашливать.
Трагическим апогеем вечера становились бесконечные полчаса,
которые проводила товарищ Инесса наедине с вождем. Дверь в кабинет мягко
закрывалась. Крупская преувеличенно громко топала по коридору мимо этой двери,
сновала туда-сюда без всякой уважительной причины.
– Надя, уже поздно, тебе надо готовиться к завтрашней
лекции, – раздраженно замечала Мария Ильинична.
– Боишься, стану подсматривать в замочную скважину? – зло
огрызалась Крупская.
– Подсматривай на здоровье, только успей отойти, иначе
получишь дверной ручкой по лбу.
Легкая склока двух пожилых некрасивых женщин всегда
заканчивалась примирением. И обе они всегда очень тепло прощались с товарищем
Инессой. После ее ухода в квартире витал едва уловимый аромат дорогих духов, но
это только казалось, это было еще одной иллюзией. Духами товарищ Инесса давно
уж не пользовалась.
* * *
Северное море, 2007
«Мне вовсе не холодно и не мокро. Я лежу в теплой постели в
своей маленькой парижской квартирке. Горит огонь в камине. Только что я принял
горячую ванну, выпил молока с медом, надел пижаму и шерстяные носки. Пожалуй,
стоит обмотать шею шарфом. Тогда мне точно не угрожает никакая простуда. Я
засну и проснусь совершенно здоровым.
Я живу высоко, в мансарде старого доходного дома, в
Латинском квартале, неподалеку от Сорбонны. Надо мной косой потолок, окно
смотрит в небо.
