Квартирка у меня удивительно уютная. Целых две комнаты. В
ванной газовая колонка. Кухни нет, но в гостиной стоит электрическая плитка, на
ней я варю себе кофе, кипячу молоко, иногда жарю яичницу.
Сплю я в кабинете, на диване. Каждый раз, когда я
укладываюсь на него, он ворчит, скрипит, норовит ткнуть меня в бок пружиной.
Ему не нравится, что я стелю свои плебейские простыни на изысканный
темно-вишневый бархат его обивки. Пухлые валики возмущенно трясутся, когда на
один я кладу подушку и голову, а на другой ноги. Подозреваю, что дивану не так
неприятен я, как постоянное близкое соседство дубового чудовища, письменного
стола.
Стол конторский. Его списали по старости из какого-то
казенного учреждения. Столешница заляпана чернилами, отшлифована сатиновыми
нарукавниками мелких чиновников, из ящиков до сих пор пахнет клопами,
казеиновым клеем, штемпельной краской. Я сам терпеть не могу этого унылого
бюрократа. Только присутствие мадемуазель Ундервуд мирит меня с ним.
Мадемуазель – ангел. Должен признаться, это пока
единственное существо женского пола, у которого хватает терпения жить со мной
под одной крышей так долго. Она немолода, ее не назовешь красавицей, однако у
нее легкий характер. Она всегда улыбается. Ей ничего не нужно, кроме войлочной
подстилки, новой ленты раз в три месяца и нескольких капель машинного масла раз
в полгода. Ее трескотня звучит для меня как музыка.
Мадемуазель свободно владеет всеми европейскими языками. У
нее универсальный латинский шрифт. На ней я печатаю по-французски статьи,
репортажи, гороскопы и юморески для последних страниц дамских журналов, прочую
ерунду, которая приносит мне неплохой доход.
По-русски я пишу то, что никакого дохода не приносит и
никому, кроме меня, не нужно. По-русски я пишу от руки, вечным пером, в толстых
тетрадях. Мадемуазель Ундервуд в этом не участвует, отдыхает на полу, возле
книжного шкафа, в элегантном дерматиновом футляре.
Свой странный монолог я произносил вслух. По выражению лица
бобренка было видно, что он внимательно меня слушает. Чтобы не замерзнуть, мне
надо было как-то двигаться, шевелиться, но шевелить я мог только языком, а
потому болтал без умолку.
Я так увлекся, что не сразу услышал шаги. Некто приближался
к моему убежищу, и вряд ли этот некто был бобром. Я замолчал и уставился на
бобренка. Но он вдруг потерял ко мне всякий интерес, резво завертелся, шлепнул
меня хвостом по носу и покинул хатку.
Шаги затихли. Мгновение тишины показалось мне вечностью.
Наконец женский голос отчетливо произнес:
– Привет, малыш. Извини, я взяла для тебя яблоко, но
нечаянно съела его по дороге. Если хочешь, могу дать немного орешков. Ну, что
ты так смотришь? Я знаю, что ты не белка. Попробуй, это вкусно.
Я решил, что сошел с ума. Здесь никто не мог говорить
по-русски. Население острова пользуется только английским. Среди имхотепов в
ходу латынь. Прочие языки здесь попросту запрещены. Тем не менее я слышал
чистейшую русскую речь, без всякого акцента. И голос показался мне смутно
знакомым.
«Стой! Это ловушка! – сказал я себе. – Ты ждал, что тебя
будут искать свирепые солдаты охраны, с автоматами, дубинками и кинжалами. Ты
недооцениваешь имхотепов. Разве не знаешь, что главное их оружие – обман,
подмена, глумление над живыми чувствами, которые им самим недоступны?»
Я попытался приподняться, хотя бы краем глаза сквозь
просветы между ветками взглянуть на существо женского пола, которое говорило
по-русски. Мне удалось увидеть пару ног, обутых в высокие кожаные ботинки, ноги
были маленькие, ботинки явно промокли. Больше я не разглядел ничего. Я
настолько ослаб, что не сумел удержаться в приподнятом состоянии и свалился,
задев несколько веток и больно подвернув руку, на которую опирался.
Треск и собственный сдавленный стон показались мне оглушительными.
– Там кто-то есть? – тревожно спросил женский голос.
Я не ответил, я стиснул зубы и старался не дышать. Но это не
помогло. Крыша бобровой хатки громко зашуршала, я увидел руку, которая
отодвигала ветки. Я зажмурился и стал про себя молиться.
– Эй, как вы сюда попали? Что с вами случилось? Вы живы?
Вопросы были заданы по-английски. Я открыл глаза, но ничего
не мог разглядеть из-за слез. Я поверил, что никакая это не ловушка. Имхотепка
непременно продолжила бы игру, обратилась ко мне по-русски. Им известно, что
русский для меня родной, и я могу пойти на его звук бездумно, как крыса на
мелодию флейты крысолова.
Теплая ладонь дотронулась до моей щеки.
– Это вас ищут? Тут такой переполох.
Я смутно разглядел милое женское лицо. Большие голубые глаза
смотрели на меня из-под низко надвинутой черной шляпы. Они показались мне еще
более знакомыми, чем голос. Но это, конечно, была иллюзия, галлюцинация. Мне
часто снятся люди, которых очень хотелось бы увидеть. В нынешнем моем состоянии
кто-то из них мог померещиться мне наяву.
– Если найдут, я погиб, – прошептал я.
– О, Боже, вы говорите по-русски! Кто вы? Впрочем, это
потом. Послушайте, сейчас вам вылезать не стоит. Надо дождаться темноты. Но вы
промокли вдрызг, что же мне с вами делать? Погодите, одну минуту.
Ее не было довольно долго, я слышал рядом треск и шорох. У
меня появилась слабая надежда когда-нибудь вернуться в Латинский квартал, в мою
мансарду, принять горячую ванну, вскипятить молоко на плитке.
– Повернитесь. Осторожно, тут ужасно неудобно. Я подстелю
вам сухих веток и накрою вас своим плащом, так будет хоть немного теплей. Все,
лежите тихо. Они почти уверены, что вы утонули в озере, и скоро искать
перестанут.
Она исчезла так же внезапно, как появилась. Я опять услышал
шорох над головой. Она поправляла крышу бобровой хатки. На сухом ельнике, под
ее плащом, я быстро согрелся и стал засыпать. Вернулся бобренок, обнюхал плащ,
бесцеремонно полез носом в карман. Там остались еще орешки. Он съел их,
повозился и улегся ко мне под мышку.
Я бы заснул так же спокойно и крепко, как сплю только у себя
в мансарде на диване. Я уже стал видеть какой-то интересный сон, но тут издали
донеслись голоса.
– Добрый день, мисс Денни, как поживаете?
– А, офицер Освальд. Хорошо, что я вас встретила. Идемте,
кое-что покажу.
«Вот и все», – подумал я со странным спокойствием.
Кровь заледенела в моих жилах. Ничего я больше не
чувствовал. Если бы меня схватили, сковали руки, бросили в темницу, били,
мучили голодом и бессонницей, я бы держался до последнего вздоха и не считал
себя побежденным. Даже фокусы с гипнозом были мне нипочем. Но когда я услышал
русскую речь, когда меня укрыли плащом и дали надежду, я сломался. Я им
поверил, стало быть, проиграл, и нет мне спасения».
