– Диагноз твой точный, – сказал профессор Федору, – вижу,
все, что можно было в таких условиях, ты уже сделал.
– Вы сами понимаете, профессор, вылечить меня невозможно, –
отчетливо произнес Белкин.
– Нужно ехать в больницу. Шансы у вас неплохие.
– Папа, вот! Я говорила! Умоляю, поехали, ну что ты
упрямишься?
– Зина, выйди, пожалуйста, и закрой дверь, – сказал Белкин.
Она всхлипнула и послушно удалилась.
– Почему вы лжете, Михаил Владимирович? Вам это совсем не
идет. Я знаю, в любом медицинском учебнике написано: таких, как я, необходимо
срочно госпитализировать. И любой разумный врач понимает, что это бесполезно.
Такие, как я, обречены. Считайте, что я боюсь сыпняка. Он везде нынче, а в
больницах особенно.
– Да, сыпняк. Не спорю. Но ваш организм отравлен. Почки не
работают. То, что должно выходить, остается внутри, поступает в кровь, в мозг.
Еще немного, и будет токсический шок, потом кома. Нужны процедуры, которые
здесь провести невозможно.
– Дисипль, вы тоже уйдите, – сказал Белкин и слабо махнул
рукой.
Федор вышел. Михаила Владимировича удивило это странное
обращение, но некогда было задавать вопросы. Больной приподнялся, посмотрел на
профессора.
– Мы оба знаем, что надежды нет. Даже если все сложится
идеально, в больнице мне сумеют продлить жизнь еще на пару месяцев, не больше.
Несколько недель я пролежу неподвижно, как бревно, под капельницами, с раздутым
животом и угасающим сознанием, ради того, чтобы все равно помереть. Не надо
этого. Мерзости и так хватает, вся моя жизнь сплошная грязь и мерзость. Я
пытался подняться над обыденностью, мечтал приобщиться к древнейшим тайным
знаниям, постичь сокровенную суть человека и человечества, я искал духовной
высоты, а в итоге очутился в аду, среди маленьких бесенят, ничтожных и
безжалостных.
– Матвей Леонидович, простите, но я не священник.
– Был бы нужен мне поп, я бы позвал попа. Нет. Я просто
хочу, чтобы вы поняли меня. Пока стихла эта невыносимая икота и я могу
говорить, извольте слушать.
– Хорошо. Я готов. Но извольте и вы меня выслушать.
Белкин схватил его за руку.
– Не надо. Я знаю все, что вы скажете. Препарат может убить.
Червь – не панацея. Он выбирает сам, кому жить, кому умереть. Однако мне терять
нечего, я обязан использовать этот последний шанс. Уходить сейчас я не имею
права. Эффект домино. Падает одна костяшка, и за ней остальные. Их не так
много, этих костяшек. Всего несколько людей. Но в их числе – ваша дочь, ваш
сын, внук, вы сами, Федор. О своей семье я не говорю…
Опять началась икота. Пульс участился. Михаил Владимирович
хотел позвать Федора. Нужно было срочно впрыснуть камфару, поставить
капельницу. Но Белкин не отпускал его руку.
– История с есаулом могла стоить вам и Тане головы. Я сделал
так, что никто не поверил Кудиярову, я ускорил его арест, прикрыл вас. Я дал
возможность уехать в Германию Лидии Петровне Миллер с внучкой. Останься они,
рано или поздно стало бы известно, что препарат у вас есть, что вы его
использовали. На вас стали бы давить страшно, непереносимо, не слушая никаких
разумных доводов. Ваша дочь уже дважды попадала в списки заложников. Без меня
пропадете. Я знаю, на какие жать рычаги, как выстраивать защиту. Я вам нужен.
Жизненно необходим.
– Матвей Леонидович, невозможно ручаться за результат
вливания, это чудовищный риск, я врач, а не убийца.
– Когда вы делали те три вливания, вы разве чувствовали себя
убийцей?
– Я не думал, не чувствовал, только молился.
– Вот и сейчас помолитесь, не за меня. За себя и за своих
детей. – Икота больше не дала ему говорить, он стал дергаться, лицо
побагровело, выступил пот.
На ватных ногах Михаил Владимирович дошел до двери, позвал
Федора.
– Кипяти шприц.
– Уже, – сказал Федор, – вам осталось только приготовить
раствор.
Зина подняла заплаканное лицо, посмотрела на профессора.
– Спасите моего папу, прошу вас. Я верю, вы сможете. Федя,
ваш ученик, когда-то спас меня и моего ребенка, мы были обречены, как сейчас
папа, но он спас.
– Я принял у нее роды в декабре шестнадцатого, – шепотом
пояснил Федор и добавил громче: – Зина, это невозможно сравнивать. С
медицинской точки зрения ни тебе, ни твоей Танечке ничего не угрожало. И все,
довольно об этом. Не мешай нам, пожалуйста.
Он закрыл дверь в ванную комнату у нее перед носом. На
столике, на белоснежной салфетке, лежало все необходимое. Шприц кипятился в
стерилизаторе на маленькой спиртовке.
– То, что мы собираемся делать, ужасно, – пробормотал Михаил
Владимирович, достал склянку из саквояжа и чуть не выронил ее.
– Что же ужасного? Мы пытаемся спасти человека, – неуверенно
возразил Федор.
Михаил Владимирович ничего не ответил. Он готовил раствор,
пробовал про себя молиться, но не мог.
– Почему вы совсем не верите в успех?
Профессор молча помотал головой.
– Никого еще препарат не убил, – сказал Федор, – не было ни
одного смертельного исхода.
– Володя, – прошептал профессор чуть слышно, – ты ввел ему
препарат, но он все равно умер.
Федор болезненно сморщился, помолчал немного и вдруг
заговорил изменившимся голосом, быстро, сипло:
– Нет. Я не успел. Он умолял меня, но я боялся, не верил,
так же, как вы сейчас. Когда наконец решился, было поздно. Я вернулся с готовым
раствором, а Володя уже не дышал. Я пытался запустить сердце, делал
искусственное дыхание. Потом, когда окончательно понял, что опоздал, я ввел
препарат самому себе. Не три случая благополучного исхода. Четыре. И ни одной
смерти. Крысы, разумеется, не в счет.
Федор рефлекторно зажал себе рот ладонью, словно хотел
упрятать назад те несколько фраз, которые только что вырвались. Он боялся
взглянуть на профессора.
– Знаешь, я догадывался, – Михаил Владимирович тяжело
вздохнул. – Ты тогда слег в лихорадке. Я помню симптомы. Все в точности, как у
Оси. Волосы, кожа. Ладно, мы обсудим это после.
Они вернулись в спальню. Прошло не больше четверти часа.
Белкину опять стало лучше. Зина сидела с ним. Он был в сознании.
«Цисты не дойдут до мозга, – подумал Михаил Владимирович, –
при такой высокой концентрации аммиака они погибнут в кровотоке».
Он отлично понимал: объяснение это никуда не годится. Аммиак
совершенно ни при чем. Цисты нечувствительны к продуктам распада. Это одна из
привычных сред их обитания.
