– Господин Хот, а в туалете тоже есть видеокамера?
– Будьте любезны пояснить, почему вы задали этот вопрос, –
голос Хота прозвучал глухо, словно у него запершило в горле от сигарного дыма.
Макс слегка отодвинулся от Сони и закусил губу.
– Жаль, что мы перестали считать баллы, господин Хот. Сейчас
вы явно проиграли. Если бы у меня в каюте не было видеокамеры, вы бы не знали,
что я прячу тетрадь под подушкой.
– Мне доложил об этом Чан. Ну, так что за тетрадь? Чан
сказал, она выглядит очень старой.
– Рукопись незаконченного приключенческого романа.
– Кто автор?
– Какая вам разница? Вы же не читаете по-русски.
– Ну, если я попрошу вас, вы можете перевести для меня
кое-что.
– Зачем?
– Меня очень интересует автор. Джозеф Кац. Еврейский
мальчик, сирота. Первый человек, исцеленный крылатым змеем. Разумеется, у него
были предшественники, но в двадцатом веке он первый. Его подобрала на паперти
ваша прабабушка Татьяна. Ребенок был обречен. Ваш прапрадед ввел ему препарат.
Это случилось в тысяча девятьсот шестнадцатом году.
– До Рождества Христова или после?
Хот сделал вид, что не расслышал вопроса. Соня заметила, как
дрогнули в легкой усмешке губы Макса.
– Это случилось в Москве, в военном лазарете. Скажите, в
рукописи есть какие-то отголоски тех событий?
– Господин Хот, я еще не дочитала. Давайте поговорим об этом
позже.
– Хорошо, я подожду, времени у нас достаточно. Как вам
кажется, что двигало вашим прапрадедом, когда он вводил препарат умирающему
ребенку? Он ведь делал это впервые и страшно рисковал.
– Откуда мне знать, господин Хот? Наверное, ему просто было
жалко этого ребенка и он попытался его спасти.
– То есть вы считаете, что им двигали только жалость,
сострадание? Но ведь профессор Свешников работал в военном госпитале, там
мучилось и умирало множество людей. Почему он применил препарат именно в случае
с ребенком, больным прогерией?
– Вам виднее, господин Хот. Разве вы там не присутствовали?
Разве вы не имели возможности спросить об этом моего прапрадеда лично?
– Нет, Софи. В шестнадцатом году я, к сожалению, находился
далеко от Москвы. С профессором Свешниковым мне, правда, приходилось беседовать
не раз, однако его привычка лицемерить, скрывать свои истинные мотивации мешала
нам найти общий язык.
– Господин Хот, разве можно что-нибудь скрыть от вас, тем
более истинные мотивации?
Они засмеялись, оба, как по команде. Хот даже в ладоши
захлопал, а Макс дружески потрепал Соню по плечу.
– Видишь, Макс, я оказался прав. – Хот промокнул глаза
уголком бумажного платка. – Софи паинька, хорошая девочка. Макс, ты, кажется,
был скаутом. Как там? Помогай старикам и детям, накорми голодного, защити
слабого.
– И никогда никого не обманывай, говори только правду, –
подхватил Макс, продолжая смеяться.
– Все люди братья, да здравствует мир и дружба, – Хот тихо
икал от смеха, – бедный малыш погибал. Макс, у меня разрывается сердце! Как это
трогательно! Наш рыцарь, наш благородный профессор бросился спасать умирающего
сироту, это был чистый душевный порыв, никакой корысти, только милосердие. И –
о чудо! Ребенок ожил! А вторая история, еще более трогательная и возвышенная.
Макс, почему ты не рыдаешь? Восемнадцатый год, Москва, голод, красный террор.
Умирает старушка, ее маленькая внучка умоляет спасти бабушку, единственного близкого
человека. Наш профессор не может устоять перед слезинкой ребенка, и опять – о
чудо! И опять никакой корысти! Милосердие, только милосердие и сострадание!
Макс, какой ты черствый, какой бездушный! Ну почему ты не рыдаешь вместе со
мной от умиления?
Хот всхлипывал, слезы обильно текли по рябым щекам, голос
стал высоким, почти женским, иногда срывался на визг. Правая рука была прижата
к груди, левая ко лбу. Соне показалось, что омерзительный запах усилился,
окутал Хота облаком. Находиться с ним рядом стало невозможно. Она отошла на
пару шагов, закурила, посмотрела на Макса.
Сначала он тоже смеялся, но потом перестал, замер в
полуулыбке, лицо его свело судорогой.
– Макс, по-моему, господину Хоту нехорошо, вы бы проверили
пульс, – сказала Соня тихо, по-русски.
Он ничего не ответил, как будто не понял ее. Хот несколько
раз дернулся, всхлипнул, вытер глаза и повернулся к Соне.
– Мне наплевать на мотивации, Софи. Хотите быть матерью
Терезой и честным скаутом, я не возражаю. Там, на острове, сколько угодно
несчастных умирающих сирот, беспомощных старичков и старушек. Спасайте их в
свое удовольствие, совершайте подвиги милосердия каждый день. Собственно, ради
этого мы и затеяли наше рискованное предприятие.
– Спокойной ночи, – сказала Соня и пошла к лестнице.
– Минуту, Софи, – окликнул ее Хот, – вы жаловались, что у
вас нет сменной одежды, белья, гигиенических принадлежностей. Это, безусловно,
важно, и все вам будет скоро предоставлено. Но я прошу вас подумать заранее,
что вам может понадобиться для работы? Какие-то дополнительные химические и
биопрепараты, растения?
– Растения мне вряд ли понадобятся, – сказала Соня, – мне
нужен череп.
– Что, простите?
– Хрустальный череп, который держит в руке Альфред Плут на
автопортрете. Без него ничего не получится.
Глава двадцать седьмая
Москва, 1919
Ботинки, которые припасла няня, стали Мише малы. Летом он
ходил в лаптях, их сплел для него какой-то деревенский родственник горничной
Мариши. К осени лапти порвались. Федор умудрился раздобыть где-то детские
туфли, они оказались впору.
Миша целыми днями бегал и болтал без передышки. Лаборатория
была его любимым местом, чем-то вроде зоосада. Там жили «киси» и «синьки».
Наглядевшись на них сквозь стеклянные стенки, он пробовал перед зеркалом так
же, как они, шевелить ноздрями и ушами. Особый восторг вызывал микроскоп.
Михаил Владимирович иногда поднимал его и давал посмотреть в «восебный газок».
Он мог смотреть часами, даже если ничего не лежало между предметными стеклами.
Он взахлеб рассказывал, что видит там колобка, серого волка, Василису
Прекрасную, «сине мойе, заатую ыбку и стауху гупую с каытом».
Однажды, когда Таня укладывала его спать, он спросил:
– У тебя папа – дед. У Андрюши тоже папа дед. А мой где
папа?
– На войне.
