– Отходит. Отмучился, – сказал дежурный врач.
Священник спешно прочитал молитву.
Но тут явился доктор Потапенко. Он знал Данилова еще в
Москве, поскольку работал в лазарете Святого Пантелиимона вместе с Михаилом
Владимировичем и Таней.
– Нет, Павел, не помрешь, не дам. Хочешь Таню вдовой
оставить, а Мишеньку осиротить? Не выйдет! Не дам!
От первой до последней минуты трехчасовой операции доктор
грязно ругался. Две сестры монахини и старуха фельдшерица, помогавшие ему,
морщились, вздыхали. Доктор был мрачен, зол, но кристально трезв. Руки его не
дрожали, движения были четкими и точными.
– Я ведь тебе, мерзавцу, даже обе ноги сохранил. Резать не
стали только потому, что думали, ты уже помер. А то бы точно оттяпали. При
таком обморожении гангрена считается неизбежной. Но я восстановил
кровообращение по методу Свешникова, твоего великого тестя, и ноги спас.
Ничего, Пашка, прибудем в Константинополь, очухаемся, соберемся с силами и
отобьем Россию. Ладно, спи.
Потапенко закончил перевязку, с хрустом потянулся, стукнулся
головой о низкий потолок каюты и отправился на верхнюю палубу сказать последнее
«прости» крымскому берегу.
Наталья Владимировна стояла в углу каюты на коленях, держала
в руках маленький образ Казанской Божьей Матери, молилась и плакала. Ее муж
граф Руттер Иван Евгеньевич, член Государственного совета, умер от сердечного
приступа меньше месяца назад. Ее старший брат Михаил Владимирович Свешников, ее
любимые племянники Таня и Андрюша остались в большевистской Москве, и судьба их
была неизвестна.
Наталья Владимировна не хотела никуда уезжать. Собственная
жизнь казалась ей конченной и ненужной. Похоронив мужа, она несколько суток не
вставала с постели, желая лишь одного – уйти так же легко и быстро, как он. Но
у нее был Ося, приемный сын, пятнадцатилетний мальчик. Он заставил ее подняться
и жить дальше. Он возился с ней, как с младенцем, неизвестно где доставал
продукты, кормил с ложки, заваривал травяной чай, выводил на прогулки. Он
постоянно повторял, что Михаил Владимирович, Таня, Андрюша, маленький Миша
живы, здоровы, выдумывал фантастические истории, как явится с фронта полковник
Данилов и они вместе вывезут всю семью из Москвы.
Осины истории всегда заканчивались счастливо. Это были главы
из приключенческого романа, с погонями, переодеваниями, хитрейшими интригами.
– Данилов отрастит бороду, замотает голову чалмой. Он станет
индийским факиром, я гимнастом, мы дойдем до Москвы пешком, как артисты
бродячего цирка. Население отнесется к нам с живым сочувствием и любопытством,
чекисты не тронут, потому что мы – братья по классу, индийские пролетарии,
угнетаемые британским колониальным империализмом. Денег, полученных за
представление, хватит, чтобы купить поддельные документы. Все вместе мы
доберемся до Петрограда, а там уж недалеко Финляндия. Пограничникам просто
заплатим.
Ося устраивал целые представления, ходил на руках, крутился
колесом, делал двойное сальто. Когда он в лицах стал изображать Ленина и
Троцкого, которые непременно пригласят юного индийского гимнаста в Кремль,
чтобы научиться у него тайным приемам коллективного гипноза, Наталья
Владимировна впервые рассмеялась.
– Конечно, у меня будет возможность прикончить их, но ты
знаешь, я противник убийства. Я их навсегда загипнотизирую, они станут веселыми
и безобидными, как маленькие ручные макаки, и вся мировая общественность долго
будет недоумевать, каким образом стайка дрессированных животных сумела
захватить власть и три года корчить из себя правительство России.
Номер «Крымских ведомостей», в которых был напечатан список
погибших солдат и офицеров, принес сосед, старый одинокий профессор. Наталья
Владимировна тихо вскрикнула, увидев имя полковника Данилова. Но Ося тут же
сказал:
– Ерунда! Ошибка! Даже думать не смей об этом!
А на следующий день явился доктор Потапенко и сообщил, что
Данилов жив, лежит в госпитале.
Берег исчез. Вокруг было открытое спокойное море. Далеко
впереди, на востоке, на фоне закатного солнца и тонких нежно-лиловых облаков
видны были силуэты еще двух кораблей. Ося бродил по нижней палубе. Там сидели и
лежали люди. Кто-то пил, закусывал воблой, черными, как уголь, сухарями,
гнилыми яблоками. Кто-то спал, храпел и бормотал во сне. Чубатый парень в
бушлате бренчал на балалайке, скалил стальные зубы, уныло выкрикивал матерные
частушки. Рядом рыжеволосая женщина в шинели, накинутой на бархатное бальное
платье, кормила грудью младенца. Невозможно было отличить военных и казаков от
штатских, лавочников от биндюжников. Молодые выглядели стариками, старики,
исхудавшие до прозрачности, походили на маленьких беловолосых детей. Мужчины в
женских шалях, женщины, стриженные после тифа, в солдатских сапогах, в
гимнастерках и штанах галифе.
Свежий морской бриз не мог заглушить запахи перегара, давно
немытых тел, вонь открытого корабельного гальюна. Там две старухи полоскали в
тазике врангелевские пятисотрублевки. Бумаги не было. Пассажиры подтирались
деньгами, старушки доставали купюры, отмывали, сушили, складывали в большую
хозяйственную кошелку.
Ося ушел подальше, к носу, отыскал место у борта. Два другие
корабля исчезли. Вокруг только дымчато-голубая морская гладь. Огромное
малиновое солнце мягко коснулось горизонта и застыло, как будто хотело
перевести дыхание, взглянуть на уходящий день, на корабль, плывущий в
неизвестность, к чужим берегам, на людей, которые навсегда покидали свою
голодную, искалеченную, кровавую родину.
В последнее время Осе редко удавалось остаться в
одиночестве, он носился по городу, бегал на толкучку, выменивал вещи и
драгоценности на еду, дрова, керосин. Он научился торговаться, жарить на
касторовом масле оладьи из картофельных очисток, варить желудевый кофе, штопать
носки, лихо сочинять очерки для «Крымского вестника». Очерки печатали и даже
платили деньги, те самые врангелевские купюры, которыми уже давно можно было
подтираться в сортире.
Когда-то роскошный дом графа Руттера почти развалился. За
два года войны его трижды грабили, выбили стекла, сняли двери с петель, на
починку не было средств. Осины приемные родители болели, слабели, впадали в
отчаяние и стали беспомощны, как малые дети. Он кормил их и старался
развеселить. Он придумывал свои бесконечные истории, но не успевал записывать.
Отца он все-таки потерял. Маму Наточку удалось сберечь и поставить на ноги.
И вот теперь все кончилось. Корабль плывет, вокруг море,
небо. Здесь, на носу, почти не слышно зловония и унылого гула толпы на палубе.
Осе казалось, что как только он остановится после бесконечной двухлетней гонки,
сразу начнет сам собой складываться сюжет большого, настоящего, взрослого
романа. Но пока в голове его звучало лишь одно:
«Господи, прошу Тебя, пожалуйста, сделай так, чтобы все,
кого я люблю, остались живы!»
