– Все? Налюбовался? – спросил Зубов.
Старик, не обращая на него внимания, принялся быстро
нажимать кнопки на мобильнике.
– Что ты делаешь? Прекрати! Это мой телефон! – Зубов
вскочил, подошел к старику, встал так, чтобы видеть экран.
«Не выходи из дома. Не ходи в лабораторию!» – прочитал он
послание, которое старик отправил Соне.
– Зачем ты ее пугаешь? Что значит – не выходи из дома? Она
сейчас в Мюнхене. Сначала ей надо до дома доехать.
– Она доедет. Но потом ей выходить нельзя. А ты, чекушник,
срочно лети к ней.
– Я и так лечу завтра.
– Лети и забирай ее в Москву!
– Почему?
– Слушай, что я говорю! Забирай!
– Да в чем дело? Ты можешь объяснить по-человечески? –
рассердился Зубов.
– Звони Петру. Пусть он приедет. Объяснять дважды, сначала
тебе, потом ему, у меня нет сил.
* * *
Москва, 1918
Таня и Михаил Владимирович шли пешком, по знакомым, но
теперь совершенно чужим улицам, мимо длинных мрачных очередей, разбитых домов.
Под ногами шуршали листовки, клочья газет, подсолнечная шелуха.
– Я правда был похож на сумасшедшего? – тихо спросил Михаил
Владимирович.
– Ну, конечно, я слегка преувеличила. – Таня улыбнулась и
взяла отца под руку. – Просто ты, папочка, последняя моя надежда, возможно, на
всю Россию ты сейчас единственный здравомыслящий человек, и когда у тебя
лихорадочно блестят глаза, дрожат руки, срывается голос, мне страшно, земля
уходит из-под ног. Ну их к черту, этих тварей. Ой! – Таня вдруг резко
качнулась, нога провалилась в открытый люк канализации.
Михаил Владимирович едва успел удержать ее.
– Папа! Подожди, у меня каблук оторвался.
Она стояла на одной ноге, опираясь на отцовскую руку,
смотрела на старый, залатанный ботинок. На месте каблука торчали гвозди.
– Беда, – Михаил Владимирович покачал головой, – других
ботинок у тебя нет.
– Буду ходить босиком. Вполне в духе времени. – Таня заковыляла,
опираясь на его руку.
– Что-нибудь придумаем, – сказал Михаил Владимирович. – У
фельдшера Сысоева двоюродный брат служит в Чеквалапе.
– Где?
– Есть такая Чрезвычайная комиссия по заготовке и
распределению валенок и лаптей. Чеквалап. Очень серьезная организация.
Кое-как дошли до госпиталя. Там пожилая санитарка одолжила
Тане самодельные чуни, сшитые из рукавов солдатской шинели. Они сваливались с
ног, Таня ступила и чуть не упала на грязный пол.
– Подвяжи у щиколоток, – посоветовала санитарка.
Таня оторвала тесемки от старого халата, морщась, стянула
узлы на жестких чунях, убрала волосы под косынку. Халат висел на ней мешком.
Несколько секунд Михаил Владимирович смотрел на нее и вдруг спросил:
– Интересно, сколько ты сейчас весишь?
– Не знаю. Какая разница? Мне все равно.
«Ей все равно. Еще немного, и у нее начнется дистрофия, –
думал Михаил Владимирович во время обхода. – Спит не более пяти часов в сутки.
Работает в госпитале. Занятий в университете нет, но она упорно сидит за
учебниками, ночами, при ужасном свете. Зрение портит. Почти ничего не ест и при
этом кормит Мишу, умудряется нацедить молока для него на целый день. Она не
щадит себя совершенно, как будто нарочно сжигает. Почему я с этим мирюсь?»
Палаты были заполнены сыпнотифозными. Они лежали и в
коридорах, и в хирургическом отделении. Мест не хватало. Прачечная давно не
работала, не было мыла, щелока, горячей воды. Дрова экономили с весны, чтобы
как-то обогреваться зимой. Больные лежали в своем белье, в одежде, все это
кишело тифозными вшами. Врачи, сестры, сиделки заражались часто. Перед обходами
пропитывали рукава и воротники халатов керосином, но это не спасало.
Сыпнотифозные в кризисе, в горячке, становились буйными. Их
мучили галлюцинации, они ловили чертиков, метались, вскакивали. За неимением
успокоительных их привязывали к кроватям. Больные кричали, выли, пели. В палате
стоял такой шум, что невозможно было разговаривать. Чтобы дать указания двум
фельдшерицам, Михаил Владимирович вышел с ними в коридор.
– Почему вы не записываете? Надеетесь на свою память? –
раздраженно спросил он.
– Так лекарств нет. Чего ж записывать?
Михаил Владимирович отправился к главному врачу. Это был
молодой человек по фамилии Смирнов, когда-то окончивший полтора курса на
химическом факультете, большевик с долгим партийным стажем. Пять лет царской
каторги за плечами. Надежные связи где-то на самом верху, то ли в ЧК, то ли в
ЦК.
Из всех кабинетов Смирнов выбрал для себя тот, что когда-то
принадлежал Михаилу Владимировичу. Там осталось все, как прежде, только на
месте киота с образом Пантелиимона Целителя висели портреты Ленина и Троцкого.
Да еще печка стояла новая, жаркая. Смирнов так любил тепло и запах дыма, что
подтапливал даже летом, не заботясь об экономии дров.
В кабинете хранилась часть личной библиотеки Михаила
Владимировича. Смирнов ничего, кроме газет, не читал, однако книг не отдал, так
и пылились они в запертых шкафах.
Одним из первых декретов новой власти «всякое как
опубликованное, так и не опубликованное научное, литературное, музыкальное или
художественное произведение, в чьих бы руках оно ни находилось», было объявлено
государственным достоянием. Забрать книги профессор Свешников не мог.
Еще недавно заходить в свой бывший кабинет казалось
мучением. Михаил Владимирович избегал встреч со Смирновым. А теперь стало
безразлично, кто там сидит за столом, какая подлая физиономия багровеет на фоне
зеленой плюшевой шторы. Больных было жалко, они страдали, умирали, и хотелось
что-то для них сделать.
Все в больнице знали, что Смирнов торгует больничными
продуктами и лекарствами, но никто не смел мешать ему. Одни боялись, считали
бесполезным делом обращаться в какие-то вышестоящие инстанции с жалобами,
другие были в доле.
Смирнов никогда не здоровался и вид имел
надменно-отрешенный, словно постоянно думал о высоких материях, о классовой
борьбе и мировой революции и бытовые мелочи его не заботили.
– Слушаю вас, товарищ Свешников.
– Три дня назад в больницу завезли лекарства, инструменты,
перевязочные средства и белье, – сказал Михаил Владимирович и, не дожидаясь
приглашения, сел в кресло напротив стола.
