– Блюмкин? – Дзержинский вздрогнул, произнес эту фамилию с
некоторой брезгливостью, будто сплюнул, и впервые обернулся, быстро взглянул на
Агапкина.
– Не беспокойтесь, Феликс Эдмундович, – добродушно
усмехнулся Ленин, – товарищ Агапкин свой. Я полностью ему доверяю.
«Чего он хочет? – думал Федор, пряча глаза. – Почему не дал
мне уйти?»
– Владимир Ильич, Яшке Блюмкину восемнадцать лет. Он сопляк,
авантюрист и хвастун.
– Именно такой и нужен.
– Это безумие!
– Феликс Эдмундович, – вождь грустно вздохнул, накрыл его
руку ладонью, – безумие не воспользоваться таким замечательным шансом.
– Владимир Ильич, но как же? – хрипло прошептал Дзержинский.
– Совсем вы, голубчик, не думаете о своем здоровье, –
ласково заметил Ленин. – Переутомились, мало спите, много курите. Поэтому стали
туго соображать. Не мешайте Блюмкину. Просто не мешайте ему, это все, что от
вас требуется. Каша уж заварилась, ничего не поделаешь, надо расхлебывать.
Дзержинский молча кивнул.
Когда он вышел, вождь расслабленно откинулся на спинку
кресла, подозвал к себе Агапкина.
– Я бы хотел, чтобы при этом важном разговоре присутствовал
Глеб Иванович. Но поскольку такой возможности нет, вы будете его глазами и
ушами. Запомните все, что происходило сейчас тут в кабинете. Запомните
хорошенько, потому что записывать ничего нельзя. Свяжитесь с Глебом Ивановичем
и расскажите ему лично при встрече.
– Владимир Ильич, но я ничего не понял из этого разговора, –
честно признался Агапкин.
– А вам и не надо понимать. Просто запомните и перескажите.
«Вот что! – подумал Агапкин. – Теперь я сам должен сыграть
роль клочка бумаги. Я живая записка. Не исключено, что кто-нибудь скоро сожжет
меня в пепельнице».
* * *
Зюльт, 2007
Дед ждал Соню на перроне. Первым увидел его шапку с
помпонами Фриц Радел.
– Господин Данилофф, мы здесь! – крикнул он и помахал рукой.
Хлестал холодный, косой дождь, брызги залетали под зонтик.
Дед шел медленно, обычно Соне приходилось сдерживать шаг, чтобы не обгонять
его, но на этот раз она еле волочила ноги и отставала.
Радел взял деда под руку и оживленно болтал, рассказал, как
ехал с Соней в одном купе, узнал, но не решался заговорить. А потом увидел ее в
Пинакотеке, у картины Альфреда Плута, и тут уж не сдержался.
– Микки, ваша внучка поразительно непрактичный и рассеянный
человек, она вся в своих мыслях, кажется, думает только о биологии. Я помог ей
сделать кое-какие мелкие покупки, но не уверен, что она была рада моей
компании. Скажите, она всегда такая серьезная? Она когда-нибудь улыбается?
– Да уж, Софи нельзя назвать общительной барышней. – Дед
хмыкнул и тут же переменил тему. – Фриц, вы долго пробудете в Зюльте?
– Барбара неважно себя чувствует, я останусь с ней на пару
недель.
Он исчез только у крыльца виллы, отдал пакеты с Сониными
покупками фрау Герде, экономке деда, пожелал всем спокойной ночи и растворился
в темноте.
– Ты плохо выглядишь, – сказал дед.
– Я устала. – Соня уселась в кресло в гостиной, поджала
ноги. – День был ужасно длинный. Скажи, ты давно знаком с этим Раделом?
– Давно. Лет пять, наверное. Он приезжает иногда к Барбаре,
она в нем души не чает. По-моему, он вполне симпатичный и удивительно много
знает. Пару месяцев назад Барбара устроила вечеринку в честь своего дня
рождения, собрала полгорода. Я бы умер со скуки, если бы не Фриц. Он так
интересно рассказывал о древнекитайской медицине. Что, он не понравился тебе?
– Нет.
– Почему?
– Он вел себя слишком навязчиво. Как ты думаешь, он знает
русский?
– Кто? Радел? – дед даже слегка привстал в своем кресле. –
Конечно, нет. Почему ты вдруг спросила?
– Мне показалось, он понимает. Я говорила по телефону, он
слушал.
– А что еще ему оставалось делать, пока ты говорила?
Заткнуть уши? Кстати, интересное совпадение, твой папа тоже пытался убедить
меня, что Фриц Радел знает русский, но скрывает это.
– Папа? Разве они с Раделом встречались? – спросила Соня и
почувствовала, как все у нее внутри похолодело.
– Ну да, несколько раз он подходил к нам на берегу, а
однажды мы вместе сидели в кафе.
После того как Соня решилась сообщить о папиной смерти, дед
молчал двое суток. Не ел, только пил теплую воду с медом из Сониных рук. Даже
верную Герду не подпускал к себе. Сидел в кресле, на балконе, закутанный в
вязаную шаль, накрытый пледом, смотрел сухими глазами на дымчатый морской
горизонт, слушал крики чаек. Потом попросил Соню рассказать, как это произошло.
Выслушал спокойно, погладил Соню по голове, произнес чужим ровным голосом:
– Десять дней.
– Что ты имеешь в виду? – спросила Соня.
– Целая жизнь может уместиться в десять дней. Шестьдесят
семь лет мы с твоим папой не виделись. Встретились и опять расстались. Одно
утешает: эта разлука будет куда короче той, прошлой.
Десять дней, которые папа провел здесь, на острове, в
рассказах деда действительно преобразились в целую жизнь. Он помнил каждую
минуту, каждую деталь. О чем они говорили, что ели, во что одет был Дмитрий,
какая стояла погода, с какой стороны дул ветер, какие облака плыли по небу. И
сейчас он опять с удовольствием погрузился в воспоминания. Ему дела не было до
Фрица Радела, просто очередной повод поговорить о Дмитрии. Деду казалось, что,
пока он говорит, его сын жив. Он где-то здесь, рядом, просто вышел на минуту и
сейчас вернется.
– Микки, неужели вы не видите, она засыпает, – проворчала
Герда, не поднимая глаз от своего вязания, – ей надо в душ и в постель.
– Мы разве не будем ужинать? – спросил дед.
– Нет. Я правда очень устала.
– И ты даже не расскажешь, как съездила в Мюнхен?
– Завтра, дед, завтра, прости.
– С утра ты уйдешь в лабораторию. Хотя бы скажи, ты нашла в
Пинакотеке то, что искала?
– Да. Я видела эту картину. – Соня сползла с кресла, прошла
босиком через гостиную.
– Соня! – окликнул ее дед.
Она остановилась в дверном проеме, обернулась.
– Сонечка, с тобой все в порядке? Ты ничего не скрываешь?
