Пока я разглядывал ее и сравнивал портрет с оригиналом, боль
стихла. Я пошевелил пальцами, попробовал приподняться.
– Как вы себя чувствуете? – спросила дама. – Вы напугали
меня, я уже хотела звать кондуктора, спрашивать, нет ли в поезде врача.
– Чем же именно я вас напугал? – спросил я севшим голосом.
– Вы положили в свой чай десять кусков сахара, долго
размешивали, потом выпили залпом, не морщась.
– Сударыня, – ответил я холодно, – благодарю за участие, но
все это вам померещилось. Тут нет ни ложечек, ни оберток от сахара.
– Конечно, нет. В том-то и дело. Выпив чай, вы, сударь,
съели ложечки. Свою, затем мою. Вы хрустели ими, как карамельками, а потом
принялись за обертки. Вы жевали так аппетитно, словно это была не бумага, а
тоненькие пресные крекеры. Я пыталась остановить вас, но вы достали из кармана
пистолет. Кстати, вот он, возьмите.
Она раскрыла свою изящную замшевую сумочку и положила на
стол мой «Глок».
Она улыбалась так мило, смотрела на меня с таким искренним
участием, что я подумал: старый Теодор просто выжил из ума, и если я впредь
стану слушать его бредни, свихнусь с ним за компанию».
* * *
Москва, 2007
Кольт явился на Брестскую лишь в начале второго ночи. В
прихожей его встретил мрачный сонный Зубов.
– Ну, что на этот раз? – спросил Петр Борисович.
– К Соне в Мюнхене привязался какой-то странный тип. Она
прислала имя и фотографию.
– Зачем ее понесло в Мюнхен?
– Пока не знаю.
– Что за тип? – Петр Борисович зевнул со стоном, присел на
корточки, почесал за ухом старого пуделя Адама. – Наш или немец?
Кольта, в отличие от Зубова, пес всегда встречал тепло и
приветливо. Лизнув ему руку, вильнув облезлым хвостом, он заковылял назад, к
хозяину.
– Судя по всему, немец. Некто Фриц Радел, – сказал Зубов и
грустно посмотрел на часы.
– Вань, а почему такая паника? Соня молодая, вполне
симпатичная женщина, все время одна. Ну, подкатил к ней кто-то. Бывает.
Они вошли в кабинет. Старик сидел за компьютером.
– Как вечеринка? – спросил он не оборачиваясь. – Весело тебе
было, Петр?
– Хватит издеваться. – Кольт тяжело опустился в кресло. –
Давай, рассказывай, в чем дело.
– Сначала ты расскажи, почему не организовал никакой охраны
у здания лаборатории? Пожадничал?
– Я тебе десять раз объяснял, – вздохнул Кольт, – в
Зюльт-Осте это не принято. Там редко кто двери на ночь запирает. Вооруженная
охрана вызвала бы ненужное любопытство, подозрения. А сажать сторожа в будку,
сам понимаешь, бессмысленно.
– Сторожа тоже бывают разные, – проворчал Агапкин, все еще
не отрываясь от монитора, – ты должен был сразу отправить туда надежных людей,
минимум двоих, профессионалов, грамотных, опытных, вооруженных, и чтобы они там
находились постоянно, чтобы глаз не спускали с Сони.
– Зачем? – хором спросили Зубов и Кольт.
– Петр, проснись, сосредоточься, пожалуйста, – старик круто
развернул свое кресло и подъехал вплотную к Кольту, – ей угрожает опасность.
Это очень серьезно.
– Вряд ли Соня обрадовалась бы постоянным телохранителям, –
мягко заметил Зубов, – мне кажется, они бы ее только раздражали.
– Еще одно слово, и ты, чекушник, выкатишься отсюда
навсегда, – старик повысил голос, что было ему совершенно не свойственно.
– Иван, правда, ты лучше помолчи, – сказал Кольт и посмотрел
на Агапкина: – Объясни, наконец, в чем дело? Какая именно опасность?
Но старик сделал вид, что не расслышал вопроса, отъехал
назад, к компьютеру, и застыл, бессмысленно глядя в монитор, на котором
крутилась цветная спираль заставки. Кольт и Зубов терпеливо ждали. Наконец он
заговорил, быстро, громко, с тяжелой одышкой:
– Профессионалов где сейчас возьмешь? – не оборачиваясь, он
ткнул в Ивана Анатольевича скрюченным пальцем. – Были, да все повывелись. Нет,
охрана – плохая идея. Тупые топтуны из твоей свиты ни на что не способны, они
бы просто ничего не поняли. Что ты скалишься, Петр?
– Так, – Кольт пожал плечами, – ты орешь все время, самому
себе противоречишь.
– Ору, потому что у нас беда. У меня, у Миши, у тебя тоже,
Петр. Надо делать что-то, но что, я пока не знаю. А ты и твой чекушник
ёрничаете, не желаете послушать меня, подумать, вникнуть. Беда у нас, ясно вам?
– Ладно, все. Извини. Мы тебя внимательно слушаем. – Кольт
слегка развернул кресло старика, чтобы лучше видеть его лицо.
– Я идиот и маразматик. – Голос старика звучал еще тише. – Я
был уверен, что их больше нет, они рассосались, как нарыв, разбежались, как
тараканы. Но они есть. Они легко и нагло вышли на Соню. Они давно уж вычислили
Мишу и следили за ним, терпеливо ждали. Тебя, Петр, они тоже пасут, и тебе
придется напрячься довольно серьезно. Для начала подумай, не появился ли за
последний месяц в твоем окружении какой-нибудь новый человек? Или кто-то из
старых знакомых стал вести себя немного иначе? Задача – приблизиться к тебе,
насколько возможно. Войти в доверие, нащупать уязвимые места. Образ действия –
мелкие услуги, выгодные деловые предложения, мягкая умелая лесть. Этот человек
хочет с тобой дружить.
– Многие хотят.
– Не спеши отвечать.
– Так и до паранойи недалеко, – мрачно усмехнулся Кольт.
– Будет тебе, Петр, все будет, и паранойяльная психопатия, и
синильный психоз, и хроническая неврастения с инфарктом.
– Федор Федорович, вы меня утомили. – Кольт легонько стукнул
кулаком по подлокотнику кресла старика. – Вы подняли панику, вытащили меня с
ответственного мероприятия и вместо того, чтобы спокойно, внятно объяснить,
напускаете туману, болтаете черт знает что. Пророк хренов!
Только в состоянии крайнего раздражения Кольт обращался к
старику на «вы» и по имени-отчеству. Зубов знал, как умеет и любит гневаться
его шеф, и злорадно засиял. Сейчас Петр Борисович выскажет старому злодею все,
что желал бы, да не смеет высказать ему сам Зубов, усталый и обиженный.
Но Кольт ничего высказать не успел. Ему, и Зубову вместе с
ним, пришлось довольно долго слушать то, что поведал странный старец ста
семнадцати лет от роду, отставной генерал КГБ Агапкин Федор Федорович.
Вначале Кольт и Зубов переглядывались, скептически хмыкали,
задавали старику ехидные вопросы. Своими ухмылками оба пытались преодолеть страх,
который медленно, вкрадчиво, почти незаметно поднимался откуда-то снизу, из
живота. Он был липкий, мутный, от него першило в горле и хотелось
перекреститься.
