Иван Анатольевич курил, сидя на подоконнике, смотрел на
заснеженную, безлюдную, странно тихую Брестскую улицу. За спиной звучали
усталые, приглушенные голоса Агапкина и Кольта.
– Петр, ты должен обеспечить безопасность Сони. Ты втянул ее
в это. Сначала меня, потом ее.
– Что значит – втянул? Без меня она бы никогда не узнала,
что у нее есть дед, а он, дед, так и не увидел бы внучку и сына своего
единственного.
– Про Дмитрия лучше молчи. Он был бы жив сейчас, если бы не
твоя бурная деятельность. А теперь его нет.
– Я в этом виноват?
– Ладно, я тебя ни в чем не виню. Но прошу, сделай
что-нибудь.
– Что именно?
– Не знаю!
– Иван вылетает к ней. Тебе этого мало?
– Мало. Вчера было достаточно, а сегодня – мало.
Глава седьмая
Москва, 1918
В квартире на Второй Тверской Федор не появлялся больше двух
месяцев. Он боялся, что, узнав, кому теперь он служит, Таня и Михаил
Владимирович не захотят его видеть. Прощаясь, он мутно, путано объяснил, что
так сложились обстоятельства, ему придется переехать, возможно вообще покинуть
Москву. Он почти сбежал из дома и оставил их в недоуменной обиде.
– Вовсе не обязательно открывать им все сразу, – говорил
Мастер, – вы расскажете потом, постепенно. Такую правду лучше давать
гомеопатическими дозами и предварительно подготовить, создать подходящий
психологический фон.
Федор чувствовал себя подлецом и предателем, от этого у него
мучительно болела голова.
– Поверьте, просто поверьте, – успокаивал Мастер, – пройдет
совсем немного времени, и все образуется. Дисипль, не забывайте, я не меньше
вашего заинтересован, чтобы между вами и профессором сохранились прежние,
добрые, родственные отношения.
Агапкин решился прийти поздно вечером, почти ночью. Звонок
не работал. Он тихо постучал. Дверь открыла Таня.
Федор загадал заранее, пока шел в темноте, по грязной
заплеванной лестнице черного хода, что, если откроет именно она, все как-нибудь
обойдется.
– Феденька, наконец-то! – Она поцеловала его в щеку,
погладила по голове. – Где вы были так долго? Почему бросили нас?
Агапкин обнял ее, задохнулся знакомым запахом волос, кожи,
застиранного домашнего платья. Он еще раз убедился, что никого, кроме нее, не
любит и счастлив только рядом с ней. Он совсем потерял голову, принялся
целовать ее лицо, острую скулу, висок, дрожащее горячее веко. Губам стало
солоно, он понял, что она плачет, и почувствовал, какая она слабая, хрупкая,
почти невесомая и какой он сам мощный, сытый.
– Танечка, простите меня, я не мог раньше, так вышло.
– Ладно, все. Вы здесь, и слава Богу. – Она отстранилась,
как будто опомнившись, отступила на шаг, вытерла слезы.
– Где Михаил Владимирович? Как он? – спросил Федор шепотом,
с легкой одышкой.
– Спит. Все спят. Электричества нет, не споткнитесь, тут
комиссарское хозяйство. Слышите вонь? Комиссар портянки свои не стирает,
запихивает в сапоги и оставляет в прихожей.
– Какие портянки? Какой комиссар?
– А, так вы не знаете? Только вы уехали, нас уплотнили.
Осторожно, тут пеленки сушатся. Сейчас найду спички. Керосину совсем нет, в
ящике, кажется, остался свечной огарок.
– Что значит – уплотнили? – Федор остановился посреди
коридора, как раз у закрытой двери гостиной. – Кто посмел? По какому праву?
– Тихо, тихо, не кричите. – Таня прижала ладонь к его губам.
– Они проснутся, и будет ужасно. Комиссар товарищ Шевцов расстрелял
лабораторию, убил всех крыс, он без своего револьвера даже в уборную не ходит.
Он папу чуть не убил, причем, знаете, сначала мы думали, комиссар пьян, у него
белая горячка, а потом оказалось – он не пьет вовсе. Он сумасшедший. Его
гражданская жена товарищ Евгения истерическая психопатка. Нюхает кокаин,
уговаривала Андрюшу попробовать, ходит тут почти голая и все время смеется.
Она говорила быстрым нервным шепотом и тянула Федора за
руку, как раз в лабораторию. На миг ему показалось, что она бредит. Как могло
такое произойти?
Федор представлял себе, о какой подготовке, о каком психологическом
фоне говорил Мастер. Нет, специально никто пугать и мучить семью профессора не
станет. Просто в отсутствие Федора кое-что изменится. Им придется некоторое
время пожить жизнью рядовых граждан новой России. Им станет тошно, страшно, они
смирят свою гордыню, они встретят кремлевского Федора, Федора-чекиста как
избавителя, защитника. Они согласятся, что сегодня нет иных вариантов. Это
будет первый шаг. Профессор Свешников достаточно разумный человек, чтобы не
строить из себя мученика и ради детей, ради внука принять новые правила игры.
«Интересно, что скажет Мастер, когда узнает, что к ним
подселили какую-то сумасшедшую сволочь и теперь лаборатория разгромлена, не
осталось ни капли препарата, ни одной подопытной крысы, а сам профессор чудом
уцелел? Подходящий психологический фон. Просчитались вы, товарищи,
просчитались, – думал Федор, оглядывая пустые полки без стекол, голый стол,
остов погубленного микроскопа, – неужели придется все начинать сначала? И как
после этого вы надеетесь, что он согласится?»
– Папа почти совсем не спит, только вот сегодня час назад
заснул вместе с Мишей. Чаю хотите? Да что вы все бормочете? Что с вами?
Таня стояла перед ним, лицо ее было сбоку подсвечено зыбким
пламенем свечки.
– Чаю? Да, я совсем забыл. Пирожки с ливером, сахар, манка,
папиросы. Идите, Танечка, там большой пакет на кухне, на столе.
– А вы?
– Я сейчас. Не волнуйтесь, ничего не бойтесь. Телефон
работает?
– Да. Но аппарат теперь в гостиной, у комиссара. Ему по
должности положено. Федор, погодите, куда вы? Он сумасшедший, он сразу станет
стрелять.
Дверь оказалась незапертой. Агапкин тихо открыл ее,
проскользнул внутрь и тут же закрыл.
Пахло мылом и сладким одеколоном. Просторная профессорская
гостиная была залита дымчатым лунным светом, этого света и собственного острого
зрения Федору хватило, чтобы увидеть все отчетливо, как днем.
Телефонный аппарат он заметил сразу, у окна, на маленьком
бюро. В углу, за ширмой, стояла двуспальная кровать с высокой резной спинкой,
на подушках покоились две головы, большая бритая мужская и маленькая белокурая
женская. Мужчина похрапывал. Рядом с кроватью, на низенькой профессорской
этажерке, на кружевной салфетке, лежал револьвер.
