– Там служат палачи и ублюдки, – сказал Андрюша.
– Да, есть и такие, – сказал Агапкин, – но не все.
Соотношение злодеев и обычных людей там примерно такое же, как было в Охранном
отделении, в полиции, в любой полиции – английской, французской, немецкой.
Другое дело, что в спокойное время, в здоровом государстве кроме силы
существует закон, юридическое право. А у нас нет.
– Это слова. Оправдать можно что угодно, – сказал Андрюша.
– И осудить тоже что угодно. Никогда никого не суди, Андрюша.
Если совсем уж невмоготу, начинай с самого себя, – сказал Михаил Владимирович.
Андрюша ничего не ответил, встал и вышел. Няня, ворча, качая
головой, положила на тарелку два пирожка, засеменила за ним следом.
В тот же день Федор встретился с Мастером. По случаю Пятого
съезда Советов Белкин явился в Москву.
Они шли по Тверской. После бессонной ночи у Агапкина
слипались глаза. Низкое серое небо превращало полдень в сумерки. Мимо сновали
редкие прохожие, публика в основном опрятная, спокойная. То и дело попадались
небольшие отряды вооруженных красноармейцев. Накануне съезда милиционеры,
военные патрули гнали прочь нищих, проституток, пытаясь придать центру города
более или менее пристойный вид.
– Конечно, с подселением комиссара история гадкая, – сказал
Мастер. – Никто не мог ожидать. Что ж, теперь препарата совсем не осталось? Ни
капли?
– Точно не знаю. Мы с Михаилом Владимировичем не успели
поговорить наедине. Слишком бурное было утро. Слишком много всего сразу.
– Да, скверно, скверно. Вам, Дисипль, следовало появиться
там раньше.
– Я появился, когда мог. Надеюсь, теперь к ним никого не
подселят? – спросил Федор, глядя вниз, на свои новенькие сапоги из мягкой кожи,
на замшевые английские ботинки Белкина.
– Перестаньте, Дисипль, перестаньте. – Мастер похлопал его
по плечу. – Ну, так вышло. Виновные будут наказаны. Я не всесилен, вы должны
понять, такое время. Никто не гарантирован от ошибок и просчетов.
Он нервничал, хотя держался спокойней, чем обычно, ловко
перешагивал и обходил выбоины тротуара, заполненные зловонной грязью.
События развивались столь стремительно, что ему было не до
профессора Свешникова. Восставшие чехословаки взяли Владивосток, двигались к
Уфе и Иркутску. Вся Транссибирская магистраль, с ответвлениями на востоке, от
Пензы до Тихого океана, была под их контролем. В Ярославле поднял восстание
Савинков. В Москве готовился левоэсеровский мятеж.
Федор знал, что Мастер завяз в большевистской авантюре
слишком глубоко и назад для него пути нет. Более всего Белкина волновал сейчас
вождь.
– Будьте внимательны, Дисипль, учтите, все держится только
на нем, если с ним ничего не случится, он расхлебает кашу. Только он сумеет,
никто, кроме него.
– Он расхлебает, – нервно усмехнулся Агапкин, – не
побрезгует, не поперхнется.
– Да, Дисипль, да. – Мастер взял его под руку и заговорил
совсем тихо: – Они кошмарны, как страшный сон. Но альтернативы им нет. Если бы
существовала сейчас в России реальная политическая сила, готовая и способная
взять власть, она бы скинула их еще легче, чем они скинули правительство
Керенского в октябре прошлого года.
– Он врет даже своим, даже Дзержинскому, – прошептал
Агапкин, – невозможно понять, что у него на уме.
– Идеи. Гениальные идеи. – Мастер легонько постучал пальцем
себе по лбу. – Вполне в духе великого Макиавелли. Ильич с этим автором не
расстается, постоянно перечитывает. Перед ним сегодня две насущные проблемы:
конфликт с левыми эсерами и политическая переориентация Мирбаха. Начнем с
первой. Эсеры и большевики весьма близки друг другу, они старые товарищи, и это
не позволяет покончить с ними обычными репрессивными методами. Но и терпеть их
выходки невозможно. Авторитет их в народе все еще велик, они агрессивны и
деятельны. Им скучно без борьбы, без накала страстей. Чтобы ситуация
разрешилась, нужен формальный повод.
– Но он уже есть. Они готовят мятеж и открыто заявляют об
этом.
– Совершенно верно. И тут возникает два варианта:
предотвратить мятеж или дать ему свершиться. Как вам кажется, Дисипль, который
из них разумней?
– Разумней, конечно, первый. Но Ленину выгодней второй, –
неуверенно произнес Агапкин.
– Ну-ну, договаривайте.
– Эсеры – противники Брестского мира и открыто заявили, что
готовят ряд терактов против высокопоставленных немцев. Граф Мирбах в
большевиках разочаровался. Сейчас в его распоряжение поступают огромные суммы,
и он намерен направить финансовые потоки не большевикам, а их противникам.
Убрать германского посла руками эсеров – значит решить сразу обе проблемы.
– Именно! – Мастер хлопнул в ладоши. – И заметьте, самому
вождю ничего делать не надо, он чист и честен, к нему никаких претензий.
– Но я все-таки не понимаю, почему нельзя было прямо сказать
об этом Дзержинскому? Зачем понадобилось выдумывать историю с утечкой
информации о переводе денег на личные счета?
– Это вовсе не выдумка. Это правда. Скажем так, часть
правды, которую Ильич счел нужным использовать в разговоре с Дзержинским.
Больное место Феликса – точка пересечения его личных финансовых дел и его
репутации бескорыстного революционера. Ильич гениальный психолог. Вы ведь
знаете, в ЧК эсеров более пятидесяти процентов, Феликс дружит с ними, и сам он
был в числе противников Брестского мира. Психологически для него совсем не
просто стать союзником Ленина в этом щекотливом деле. Он сомневается,
колеблется, и вот, чтобы помочь ему принять правильное решение, Ленин
использует наиболее убедительные доводы. А информация, полученная от Глеба,
никого не касается. Ключом к личному шифру посла владеет только один человек.
Бокий. У Глеба Ивановича врожденный дар. Он находит ключи к любым шифрам. Но не
только к шифрам. К человеческим душам, к потаенным мыслям.
– Да. Это я успел заметить, – хмыкнул Федор.
Позапрошлой ночью он встречался с Бокием под Клином, на
небольшой уютной дачке. Попивая крепкий чай, Глеб Иванович выслушал диалог
Ленина и Дзержинского. Федор пересказал его в лицах, старался копировать не только
интонации, но и мимику, говорил долго, вдохновенно и сам не заметил, как
увлекся игрой. Бокий молчал и смотрел на Федора, почти не моргая. Лицо его
оставалось задумчивым, отрешенным, немного грустным. Когда он закончил, Глеб
Иванович трижды беззвучно сдвинул ладони, обаятельно улыбнулся.
– В вас, Федор, погибает талантливый актер. Впрочем, почему
же погибает? Лицедейство часть нашей профессии, едва ли не главная ее часть.
Возвращаясь в Москву в автомобиле по ухабистой дороге,
Агапкин чувствовал себя так, словно его вывернули наизнанку, отжали и повесили
сушиться на сильном ветру.
