После случая с Осей у профессора иногда возникало искушение
опять использовать препарат.
Ося был обречен, медицина не могла ему помочь, а препарат
помог. Неприятные крошечные твари чудесным образом воскресили ребенка, вернули
с того света. Михаил Владимирович искренне верил, что не было в этом никакой
его заслуги. Так вышло случайно. Если бы не Таня, он никогда не решился бы
ввести мальчику препарат.
Когда Ося поправился, его усыновила младшая сестра Михаила
Владимировича, Наташа. Она жила в Ялте, муж ее граф Руттер Иван Евгеньевич до
переворота занимал высокую должность в военном министерстве. Собственных детей
у них не было. Их единственный сын Николай застрелился в восемнадцать лет из-за
несчастной любви. Наташа после этого надолго слегла с тяжелым нервным
расстройством, не ела, не спала и, в общем, погибала, до тех пор пока не
появился рядом с ней Ося.
Прошло почти два года. Вести из Ялты приходили редко. Но
главное было известно: все трое живы. От загадочной, неизлечимой болезни,
которой страдал Ося, теперь не осталось и следа. Мальчик вернулся к своему
нормальному биологическому возрасту, рос и развивался как все подростки.
Искушение повторить чудо бывало настолько сильным, что
несколько раз Михаил Владимирович как бы ненароком клал одну из банок в свой
докторский саквояж, когда шел в лазарет. Но в последний момент что-то
останавливало его. Глядя на очередного умирающего, которого очень хотелось
спасти, он спрашивал себя: «Ты уверен, что в этом случае препарат поможет? За
паразита нельзя ручаться, но хотя бы за себя ты ручаешься? Что движет тобой?
Любовь, сострадание или азарт исследователя?»
Банка так и оставалась в саквояже, дома он вытаскивал ее,
ставил на место, в глубину ящика, и клялся себе, что до тех пор, пока не
поймет, кого и почему выбирает таинственный паразит, об использовании препарата
на людях не может быть и речи.
В своей тетради он записал:
«Какое тяжелое, изматывающее искушение, какой коварный,
жестокий соблазн. Ты всю жизнь борешься со смертью, и вот на тебе мозговых
червячков! Ты только введи дозу, а они уж сами разберутся. Они судьи, вершители
судеб, а ты лишь скромный посредник. От тебя ничего не зависит. Ты ни в чем
виноват не будешь, ты действовал из самых чистых побуждений. Хотел помочь,
спасти, использовал последний шанс.
Я не ставлю опыты на людях, это мой незыблемый благородный
принцип. Однако всякий принцип на то и существует, чтобы однажды отступить от
него.
Через неделю после разгрома лаборатории мне посчастливилось
отыскать в букинистической лавке весьма любопытную немецкую книгу «Исторические
прототипы доктора Фауста». Там небольшая глава посвящена Альфреду Плуту.
Кое-какие мои догадки подтвердились. Он действительно побывал в России,
подвизался при дворе Ивана Грозного в качестве лекаря и астролога.
Там не написано, что он посетил Вуду-Шамбальские дикие
степи, однако, покинув Москву, в Германию он вернулся лишь через три года и
поселился на каком-то маленьком северном острове, неподалеку от Гамбурга. Это
ничего не доказывает. Опять гипотеза.
В статье есть комментарий к «Misterium tremendum». Плут
назвал свою картину аллегорией, пояснил, что твари – это воплощение грешных,
злых помыслов. Как бы мне хотелось, вслед за разумными исследователями,
историками, искусствоведами, счесть появление из шишковидной железы белесых
червячков плодом мрачной фантазии художника. Но слишком уж точно он изобразил
то, что я видел собственными глазами.
Впрочем, нельзя забывать, что Альфред Плут воспринимал
действительность совсем не так, как я. Для средневекового алхимика граница
между миром реальным и воображаемым была размыта, ее практически не
существовало. Он доверял своим фантазиям, предчувствиям, интуиции так же, как я
доверяю материальным фактам. Из этого не следует, что он был глупей и наивней
меня. Мы слишком разные. Он относил себя к категории «посвященных». Он писал,
что посвященный отделен от остального, профанического мира так же, как мертвец
от мира живых. Посвященные, как мертвецы, никогда не обращаются напрямую к
существам, стоящим на ином уровне. Я именно такое существо. Я отношу себя к
категории профанов, обычных людей. Мне противна всякая элитарность. Неизвестно,
поняли бы мы друг друга, если нам довелось бы встретиться».
Тетрадь научных наблюдений все больше походила на личный
дневник. Это не нравилось Михаилу Владимировичу. Из-за обысков он перестал
доверять даже бумаге. Он опасался называть имена, рассказывать о реальных
событиях. Иногда вырывал страницы. Записи теряли всякий смысл, он уже не
понимал, зачем, для кого пишет, однако никак не мог бросить свою тетрадь.
Еще давно, в апреле, накануне Страстной недели, в лазарет
попала его старинная знакомая, вдова бывшего университетского преподавателя
Лидия Петровна Миллер.
Лидия Петровна легла умирать. Гипертония. Совершенно
изношенное сердце, тяжелая форма диабета. Она была безнадежна, счет шел на
сутки. С ней неотлучно находилась ее внучка, семилетняя Ксюша. Отец Ксюши
погиб, мать умерла от тифа. Никого из когда-то большой благополучной семьи
Миллеров на свете не осталось. Никого, кроме умирающей старухи и маленькой
девочки.
– Вы спасете бабу Лиду. Если не сможете, я сразу умру, кроме
нее никому я не нужна, – сказала Ксюша.
Михаил Владимирович понял, что это не пустые слова. У
ребенка были взрослые угасающие глаза. Он представил, каково будет ему смотреть
в эти глаза всего через пару-тройку суток, и так испугался, что на следующее
ночное дежурство прихватил с собой в саквояже одну из склянок.
Даже Тане он ничего не сказал. Вливание сделал на рассвете,
в маленькой пустой процедурной. У него тряслись руки и першило в горле, но не
возникало никаких вопросов. Он действовал почти машинально.
Лидия Петровна была в коме. Когда он вытащил иглу из вены,
она открыла глаза и спокойно произнесла:
– Миша, вы молитесь. Стало быть, конец? У Ксюши мешочек, там
кое-что на похороны.
Только тогда он заметил, что бормочет вслух «Отче наш».
Дальше все происходило, как когда-то с Осей. Михаилу
Владимировичу с трудом удалось добиться, чтобы больную не перевели в тифозную
палату. Высокая температура держалась у нее семь суток, как раз до Пасхи. Потом
лихорадка кончилась, больная была слабой, вялой, много спала, у нее стали
клочьями выпадать волосы, слезала кожа. Но сердце билось ровно и сильно.
– Не понимаю, зачем понадобилось врать? – сурово спросила
Ксюша на десятый день. – Зачем здесь все говорили, что баба Лида не жилец? И вы
тоже говорили, а ведь знали, знали, что спасете! Только напрасно мучили меня.
После выписки Михаил Владимирович несколько раз встречался с
ними. Лидия Петровна невероятно похудела, спину держала прямо, лицо
разгладилось, порозовело, походка стала легкой. Волосы росли медленно. Короткий
ежик, как после тифа, белоснежный, серебристо-седой.
