– Эти важные господа только умеют, что пугать, поучать да
прописывать всякую химическую дрянь, – говорил вождь, – ну их к черту.
Пожилые бездетные большевички, Надежда Константиновна и
Мария Ильинична, прониклись к Федору материнской нежностью. Одним своим
молчаливым присутствием он умел снижать накал семейных конфликтов. Мария
Ильинична жаловалась ему на Надежду Константиновну. Та, в свою очередь, горько
язвила по поводу «дорогого друга» Инессы.
Товарищ Арманд была тайной любовью вождя. Роман их начался
давно, еще в эмиграции. Федор видел ее несколько раз. Удивительно красивая,
утонченная голубоглазая шатенка, полуфранцуженка, полуирландка, мать пятерых
детей, она виртуозно играла на фортепиано, свободно владела четырьмя языками.
После переворота она получила должность председателя Совнархоза Московской
губернии и стала сочинять нравоучительные повести для пролетарских женщин.
Верная соратница Надежда Константиновна старалась делать
вид, будто вовсе не ревнует, с товарищем Арманд они хорошие подруги. Настоящие
большевики выше мещанских предрассудков.
Федор умел слушать, сочувственно и молча. Умел утешить
несколькими скупыми словами. Умел облегчить боль, не только физическую, но и
душевную. Он сам не понимал, как и почему это у него получалось.
Однажды в рабочий кабинет заглянул щегольски одетый
господин, нарком образования Анатолий Васильевич Луначарский. Ленин, наедине с
Агапкиным, строчил очередное тайное послание в Питер. Нарком вошел без стука и
картинно застыл в дверях, любуясь большой шарообразной головой. Вождь не сразу
заметил Луначарского, так увлечен был посланием.
– У Владимира Ильича особенное, восхитительное строение
черепа, – прошептал нарком, обращаясь к Агапкину, – вы видите эту мощь, эти
скульптурные контуры, потрясающий купол лба, и заметьте, он светится.
Физическое излучение света, неиссякаемая энергия величайшего в мире, можно
сказать, вселенского интеллекта.
Купол вскинулся, короткопалая кисть прихлопнула записку,
словно существовала опасность, что нарком подойдет к столу и попытается
прочесть.
– Товарищ Луначарский! – выкрикнул вождь. – Я чрезвычайно польщен,
однако архизанят! Идите к черту!
Федор вспомнил, что именно Луначарскому обязан своим
присутствием здесь. Через Анатолия Васильевича, старинного своего приятеля,
Мастеру удалось пробраться в большевистскую элиту. Барственный нарком, между
прочим, был первым из новых правителей России, кто заинтересовался открытием
Свешникова.
От Анатолия Васильевича разило коньячным перегаром. На щеках
играл нездоровый румянец, глаза блестели. На окрик вождя нарком отреагировал
комическим испугом, стал кланяться, приложил палец к губам и скрылся за дверью,
но перед этим многозначительно взглянул на Агапкина.
– Что за подлая манера входить без стука! Он пьян, скотина,
пьян среди бела дня, – раздраженно произнес вождь, когда дверь закрылась.
– Ну, может, употребил рюмочку перед обедом, для аппетита, –
сказал Агапкин, пряча записку.
– Употребил. Нашли вы, Федор, словечко. Русский человек
слишком уж добр. Нюня, рохля. Голова раскалывается. Сделайте-ка ваш
чудодейственный массаж.
У Федора немели руки. Массажи, компрессы, успокоительные
микстуры помогали все меньше. Никаких сильных лекарств вождь упорно не
принимал, рвался вон из Кремля, из Москвы.
Наконец вместе с двумя своими дамами он переехал в Кунцево,
на дачу. Федор сопровождал их.
На природе великий вождь превратился в скромного
жизнерадостного дачника. Он спокойно засыпал и спал крепко. Утром под
руководством Агапкина делал легкую гимнастику, бодро покряхтывал и хихикал,
обливаясь до пояса прохладной водой, после завтрака отправлялся на долгие
прогулки по лесу. Малина и первые грибы вызывали у него детский восторг.
Вечерами на веранде ставили самовар. Ильич макал в чай
баранку, добродушно и не смешно шутил. Ни слова не говорилось о мятеже, об
убийстве Мирбаха, о терроре, о войне и мировой революции, как будто ничего
этого не было.
«А ведь правда не было ничего», – думал Федор.
Шестого июля какие-то пьяненькие матросы и солдаты бродили
по Москве, грабили прохожих. В штаб восстания тянулись голодранцы, там было
много бесплатной водки, раздавали баранки, консервы и сапоги. Там разоружили
Дзержинского, когда он явился требовать выдачи убийцы германского посла.
Председателя ЧК арестовали, подержали немного и сразу отпустили.
Один из главных персонажей, отчаянный юноша Блюмкин, исчез
бесследно. После убийства ему и его товарищу, фотографу Андрееву, удалось
выпрыгнуть в окно посольского особняка, перелезть через забор, сесть в
поджидавший автомобиль. Охрана открыла стрельбу лишь после того, как автомобиль
уехал.
Марию Спиридонову посадили под домашний арест, в удобную
квартиру в Потешном дворце, и постоянно меняли охрану, поскольку неугомонной
Афине удавалось успешно агитировать через дверь даже суровых латышских
стрелков.
Дзержинский, освобожденный из-под ареста, сразу явился в Кремль
и попросился в отставку. Перед отъездом на дачу просьбу эту Ильич удовлетворил,
не выказав никаких эмоций. Ильича в тот момент более всего беспокоило состояние
каминов в дачном доме, он требовал, чтобы трубы были хорошо прочищены, да еще
интересовался, появились ли уже в окрестных лесах лисички, любимые его грибки,
и если да, то хорошо бы добыть свежей сметаны. Когда доложили, что лисички
есть, а со сметаной плохо, поскольку ни одной коровы в окрестных деревнях не
осталось, он долго качал головой и повторял: безобразие, форменное безобразие!
Как будто забыл, по чьему приказу разорялись крестьянские
хозяйства.
Казалось, он вообще обо всем забыл и безмятежно наслаждался
уютной, спокойной, обывательской жизнью. Он для такой жизни был создан, любил
ее, знал в ней толк. Ее он безжалостно уничтожал в России и планировал
уничтожить во всем мире.
«Если планы его сбудутся, выйдет что-то вроде нашествия
марсиан, как в фантастическом романе, – думал Федор, – землю завоюют странные
инопланетные существа, которых даже нельзя назвать злодеями. Злодейство –
человеческая черта. А тут нечто другое. Что же?»
Федор мучился этим вопросом и не находил ответа. Он замечал,
что вождю вовсе не хочется в Москву. Ильич мог долго жить вот так, собирать
грибы, попивать чай, шлепать комаров и, возможно, он совсем избавился бы от
своих загадочных припадков, от головной боли, бессонницы, истерик.
Особенно уютно и спокойно бывало вечерами на веранде.
Напившись чаю, Ильич в соломенном кресле читал Джека Лондона или дремал, уронив
книгу на колени. Две верные соратницы, жена и сестра, обе некрасивые, рано
постаревшие, сидели в качалках, занимались рукодельем. Одна штопала натянутый
на деревянный гриб носок вождя, другая вязала себе кофту.
