– Еще бы не тяжелые, – Кудияров криво усмехнулся. – Пищика
приговорили к расстрелу, и приговор был приведен в исполнение.
– Григорий Всеволодович, тут или путаница, или мистика
какая-то. Мы, вероятно, говорим о разных людях. Никакого Пищика я не знаю. Если
человека расстреляли в ЧК, вряд ли он мог после этого оказаться у меня в
больнице. Осипова помню. Ужасная история, впрочем, вполне в духе времени.
Бандиты напали ночью на беззащитного старика, пырнули ножом в живот, отняли
мешок сухарей.
В дверь постучали.
– Откройте, – сказал Кудияров, опять лег, накрылся с головой
пледом.
Горничная принесла кипяток. Михаил Владимирович ополоснул
заварной чайник, насыпал сушеную ромашку.
– Вы никогда не лезли в политику и правильно делали, –
донесся до него слабый голос чекиста, – но сейчас вы вляпались в очень
серьезную историю. Есаул Пищик деникинский связной. Он шел в московское
отделение Национального центра. Но на конспиративной квартире нарвался на
засаду.
Михаил Владимирович накрыл чайник полотенцем, сел в кресло,
закурил папиросу.
– Что же вы мучаете себя, Григорий Всеволодович? Вам сейчас
плохо, живот болит, вы бы полежали тихо, молча, с закрытыми глазами. Скоро
вернется Петя, процедуры предстоят неприятные. Отдохните пока. Все равно от
разговора мало толку. Вы пытаетесь что-то мне сказать, но внятно и связно
говорить не можете. Еще бы, при такой боли голова работает скверно, мысли
путаются.
– Да, мне тяжело говорить, вы правы. Тем более тяжело, что
вы не желаете понять всю серьезность вашего положения. Вы и ваша дочь виновны в
укрывательстве опаснейшего преступника, злейшего врага советской власти. Вас
обоих полагается расстрелять. Пока об этом известно только мне и Петьке. Я
готов гарантировать вам жизнь и свободу, но с одним условием. Вы дадите мне ваш
эликсир.
«Вот оно что, – подумал профессор, – странно, как я сразу не
догадался. Нет, я знал, конечно, ради чего меня так обхаживали, кормили икрой,
но трудно было представить, что у этого хитрого ворюги в голове такая детская
белиберда. Эликсир ему подавай, сию минуту, в готовом виде! Выпьет и обернется
добрым молодцем лет восемнадцати, без единого седого волоса, без радикулита,
геморроя, хронического панкреатита».
– Григорий Всеволодович, ну вы же взрослый, образованный
человек. Выпейте-ка ромашки и успокойтесь. Нет у меня никакого эликсира. Его
вообще нет и быть не может. Это миф, мечта, звук пустой.
В дверь опять постучали. Вернулся Петя. Под мышкой он держал
кружку Эсмарха. За спиной у него стояла хмурая белесая барышня в красной
косынке. Петя представил ее.
– Товарищ Бочкова, медицинская сестра.
Михаил Владимирович облегченно вздохнул про себя. Разговор
откладывался по крайней мере часа на два.
Глава тринадцатая
Москва, 2007
Петр Борисович Кольт с завистью смотрел, как легко летают
костлявые стариковские пальцы по клавиатуре компьютера, как заполняют экран
строчки. Вот уже минут сорок Агапкин писал что-то, без передышки, не отрывая
глаз от экрана, рук от клавиатуры.
Кольт успел выпить две чашки кофе, выкурить три сигареты,
поговорить по телефону, почесать лысое пятнистое пузо Адама, который был
сегодня как-то особенно нежен с Петром Борисовичем, терся ушами об его ногу,
поскуливал, тявкал, требуя внимания, ласки, даже пытался играть.
– Вот и поиграй, кинь ему мячик, – сказал старик, не
поворачивая головы, – ему скучно, тебе тоже. Развлекайте друг друга, а мне
дайте дописать страницу.
Кольт послушно взял потертый теннисный мяч, швырнул его в
угол. Пес, виляя хвостом, тяжело заковылял, долго не мог прихватить мяч зубами,
помогал себе лапой, нетерпеливо рычал и тряс ушами.
– Объясни, наконец, что все-таки ты пишешь? – спросил Кольт.
– Отстань. Я уже сказал тебе. Расшифровку рабочих тетрадей
Вуду-Шамбальской экспедиции. Не мешай. Возьми мячик у Адама, иначе он тебе
обслюнявит штаны, придется переодеваться. Запасных у тебя тут нет, а мои на
тебя не налезут.
– Скажи, почему этой чертовой расшифровкой надо заниматься
именно сейчас, при мне? Кажется, у тебя довольно свободного времени. Я, между
прочим, спешу, я устал, день был сумасшедший.
– Вот и отдохни.
– Отдыхать я предпочитаю дома.
– Ну, тогда отправляйся домой. Я тебя не держу.
Кольт хотел разозлиться, но не мог, не было сил.
– Ладно. Дописывай свою страницу.
– Ты успокоился? – Агапкин оторвался наконец от компьютера.
– Ты потихоньку приходишь в себя? Я очень рад. Еще минут десять, и я отвечу на
все твои вопросы.
– А почему сразу нельзя?
– Потому что ты, когда приезжаешь, первые полчаса
невменяемый. Ты вроде бы сидишь в кресле, а все продолжаешь перебирать лапками.
Крысиные бега. Вот твоя жизнь. Я не могу с тобой разговаривать, у меня перед
глазами твоя физиономия мелькает, мелькает, я устаю и теряю мысль. Сойди с
дорожки, отдышись.
Мокрый мячик в очередной раз отлетел в угол, но Адаму игра
надоела. Он бухнулся на ковер, громко вздохнул и оставил Петра Борисовича в
покое. Кольт закрыл глаза и незаметно задремал в кресле.
Старик называл его жизнь крысиными бегами.
«Ты перебираешь лапками. Ты обгоняешь очередного конкурента,
зарабатываешь очки. Цифры на твоих банковских счетах растут, а у тебя одышка,
пошаливает сердце, в почках камни. Тебе тоскливо, тебе страшно. Тебе кажется,
что смерть неотвратима. На самом деле ты боишься не ее. Ты боишься встретиться с
самим собой, по ту сторону, тебе будет стыдно самому себе посмотреть в глаза».
Старик давно перешагнул свой срок и видел многое с той
стороны, в обратной перспективе. Мертвые были для него живы. Не все, лишь
некоторые. Точно так же, как некоторые живые умирали раньше смерти и
превращались в тени. То и другое он считал результатом личного выбора. В его
полутемной комнате время уже не казалось бессмысленной беспощадной стихией,
которая все обращает в прах. Время наполнялось глубоким смыслом, удивительными
историями, таинственными переплетениями судеб.
Сопение Адама, мерный шорох компьютерных клавиш убаюкали
Петра Борисовича. Наверное, он мог бы так проспать до утра. Только здесь, среди
книг, кактусов, курящихся ароматических пирамидок, наедине со стариком и черным
пуделем, Кольт позволял себе сойти с дорожки. Лицо его разглаживалось,
смягчалось, сердце не отсчитывало потерянные навсегда секунды вместе с
наручными часами, а спокойно билось в своем собственном ритме. Даже сон стал
сниться какой-то цветной.
