Вошла Мария Ильинична, положила полотенце Федору на лоб,
спросила с легким вздохом:
– Так зачем же выпили?
– Сдуру. Простыл немного, решил подлечиться старым народным
средством. Теперь вот голова раскалывается, живот болит и лихорадит.
– Правда, что сдуру, – проворчал вождь и тихо, добродушно
рассмеялся, – вроде бы взрослый мужчина, доктор, знаете, что нельзя, а пьете.
– Лихорадка сильная, градусов тридцать девять, не меньше, –
заметила Мария Ильинична, – стало быть, ваш организм реагирует на спиртное как
на яд. Получается что-то вроде пищевого отравления.
Они не обратили внимания, что от Федора вовсе не пахло
спиртным. Они легко поверили и успокоились.
– А что, Маняша, было бы славно, если б такой вот болезнью,
к примеру, заболел товарищ Луначарский, да и еще кое-кому из товарищей не
мешало бы, – заметил Ильич с добродушной усмешкой. – Ладно, пьянчуга,
отсыпайтесь, приходите в себя, и чтобы спиртного больше ни-ни! Сам лично буду
следить за вами.
Когда они вышли, Федор несколько минут лежал с закрытыми
глазами, не двигаясь. Голова все еще болела, но судорог больше не было. Он
сумел отстегнуть портупею, снять сапоги, раздеться, залезть под одеяло,
шлепнуть себе на лоб полотенце, смоченное в уксусной воде. Из-за слабости и
дрожи на это потребовалось минут двадцать, с долгими передышками. Но все-таки
приступ прошел удивительно скоро, как будто специально для того, чтобы не
явился сюда никто из придворных лекарей.
Профессора Гетье и Розанов вряд ли поверили бы сказке о
спирте. Но они никогда, ни за что не разгадали бы истинную причину странного
приступа и, не желая признаться в своем бессилии, сочинили бы для Федора
какой-нибудь сложный, пугающий диагноз, с которым невозможно полноценно
работать. Кремлевским медицинским светилам вовсе не нравилось, что вождь
предпочел им, великим, безвестного мальчишку, сопляка, самозванца.
К счастью, все обошлось. Вряд ли Ильичу, а тем более его
сестре, придет в голову обсуждать с кем-то и проверять алкогольную версию. Но
впредь нельзя забывать об этом. Еще одного приступа не должно быть, при них, во
всяком случае.
Впервые нечто подобное случилось с Федором меньше года
назад, в ноябре 1917-го. Тогда его рука точно так же потянулась к пистолету, и
руку свело судорогой. Он хотел застрелиться из-за Тани. После московских боев
вернулся домой ее муж, полковник Данилов, живой и невредимый. Это означало, что
все кончено, надежды нет и жить больше незачем.
Не только руку, но все тело свело судорогой. Страшно
заболела голова, температура поднялась до сорока. Тогда, в ноябре, его отвезли
в госпиталь и тоже сначала подозревали тиф.
Странная болезнь продолжалась трое суток. Никто из
госпитальных врачей так и не сумел поставить диагноз. Никто, кроме самого
Федора.
На этот раз все случилось по той же схеме. Федор потянулся
за оружием. Выстрелить в любого из троих, сидевших поздним вечером в столовой,
было бы равносильно самоубийству.
С тех пор как Федор втайне от Михаила Владимировича ввел
себе в вену порцию препарата, цисты стали контролировать его поведение. На это
способны многие виды паразитов. Те из них, что откладывают яйца внутри рыбы, а
вылупиться могут только в организме млекопитающего, заставляют рыб подниматься
на поверхность водоемов, чтобы медведям и лисам было легче съесть их. Мыши и
крысы, зараженные цистами, теряют страх перед кошками. Когда паразит находит
своего постоянного хозяина, он не обязательно пожирает его изнутри. Некоторые
виды заботятся о том, чтобы их жилище оставалось в целости и сохранности.
Именно с этим связан эффект омоложения и оздоровления
организма. Крошечные древние твари проводят капитальный ремонт в доме, который
выбрали для себя. Сильное волнение, отчаяние, тем более желание покончить с
собой они чувствуют. Не могут не чувствовать, ибо в таких состояниях резко
нарушается гормональный баланс, меняется состав крови. Паразит реагирует на это
как на угрозу своей жизни и пускает в мозг дозу парализующего яда, достаточную
для того, чтобы рука, прикоснувшаяся к пистолету, застыла и чтобы потом долго
еще не возникало желания повторить попытку.
«Если бы я выстрелил, это было бы равносильно самоубийству,
– думал Федор, лежа в темноте на своей узкой койке, с закрытыми глазами, с
компрессом на лбу, – но кого из троих я все-таки хотел застрелить?»
Самой простой и очевидной целью казалась широкая спина
палача Юровского. Он был исполнитель, аккуратный и бесстрастный. Таких всегда
хватало. Исчезнет этот, на его место явятся десятки других. Не велика потеря.
Свердлов сидел боком, и ничего не стоило попасть ему в
висок. Палач был его человеком, с ним наедине долго совещался вождь, прежде чем
отправить короткую телеграмму в Екатеринбург «Пора закрывать вопрос». Федор
ясно представил, как пуля пробивает красивую умную голову Якова Михайловича.
Конечно, такая утрата куда серьезней для новой власти, но железные ряды
мгновенно сомкнутся, залатают прореху, и вряд ли что-нибудь изменится.
«Я мог бы или нет пальнуть в лоб Ленину? – спросил себя
Федор. – Изменилось бы все. Я знаю: сейчас такую прореху им было бы залатать
сложно. Этот выстрел остановил бы многие нынешние и будущие злодейства,
сохранил бы тысячи, десятки тысяч жизней. Но я также хорошо знаю, что именно в
него я не сумел бы выстрелить. Сто раз я повторю про себя: Владимир Ильич не
спускался в подвал ипатьевского дома в Екатеринбурге. Он не расстреливал
безоружных людей. Детей на глазах у родителей. Родителей на глазах у детей. Он
не добивал больного мальчика, который все никак не хотел умирать. Он мухи не обидит,
он бывает теплым и заботливым, он любит кошек, детишки к нему так и льнут, он с
ними легко находит общий язык».
– Детишки, – повторил Федор вслух, сухими, до крови
потрескавшимися губами, – детишки.
* * *
Зюльт, 2007
– Я должен был уничтожить эти банки с цистами, сжечь
тетрадь. Проклятые паразиты приносят несчастье, из-за них погиб Дмитрий. Что
теперь будет с Соней? Я виноват, только я один во всем виноват.
Михаил Павлович Данилов сидел на диване в своем кабинете и
говорил по телефону с Федором Федоровичем Агапкиным. Трубка дрожала в его руке.
Агапкин молча слушал. Дождавшись паузы, попросил:
– Миша, пожалуйста, перестань орать.
Данилов вовсе не орал, говорил очень тихо. Герда стояла
рядом, с кружкой горячего отвара мелиссы. Она не понимала ни слова, но его
ровный голос, спокойное лицо поразили ее. Если бы не сердечный приступ, она бы
могла подумать, что Микки совершенно бесчувственный человек.
– Да, извини, Федор. Я сорвался, – сказал Данилов.
– Сорваться сейчас тебе или мне – это значит предать Соню,
бросить ее им на съедение. Как бы ни было нам худо и страшно, мы оба должны
держаться. Прикажи своему хилому сердцу и всем прочим потрохам не болеть.
Терпеть. Никто, кроме нас двоих, ей не поможет. Никто ни фига не знает, кроме
нас.
