– Нужны именно вы. Ильич ранен тяжело, положение серьезное,
– мрачно отчеканил Агапкин и добавил чуть слышно по-немецки: – Простите меня.
Другого выхода не было. Я видел списки.
– Какие списки? Федя, о чем ты? – шепотом спросил Михаил
Владимирович.
Но Агапкин ничего не ответил, хмуро кивнул на кожаную спину
шофера и молчал весь остаток пути.
– Чем так пахнет? – спросил Михаил Владимирович, когда
проехали Александровский сад. – Здесь что, мясо коптят?
– Не знаю. Молчите, прошу вас.
Автомобиль притормозил у Троицких ворот. В слабом свете
газового фонаря часовой долго разглядывал документы. Он был латыш, плохо
говорил по-русски.
Председатель Совета народных комиссаров жил в бывшем здании
Сената, на третьем этаже. Пока поднимались по лестнице, Михаил Владимирович
вдруг вспомнил газетную сводку, где сообщалось, что тяжело раненный вождь
отказался от помощи и до квартиры шел самостоятельно.
В прихожей их встретила неопрятная старуха. Седые жидкие
пряди выбились из-под гребенки. Вязаная кофта, темная бесформенная юбка висели
на ней мешком.
Она мрачно представилась:
– Крупская.
Пожала руку. Кисть у нее была пухлая, влажная, рука заметно
дрожала. Вглядевшись в отечное мятое лицо, Михаил Владимирович понял, что не
так уж она и стара. Ей не больше пятидесяти, но у нее базедова болезнь в
тяжелой форме. Отеки, одышка, сильное пучеглазие, потливость.
– Владимир Ильич ждет вас.
Втроем они вошли в чистую, аскетически скромную комнату,
которая служила и спальней, и кабинетом. Окно выходило на Арсенал. У окна стоял
письменный стол, на нем чернильный прибор, лампа со стеклянным зеленым
абажуром, бумаги, пустой стакан на блюдечке.
На узкой койке полулежал маленький человек с большой круглой
головой.
– Профессор Свешников Михаил Владимирович! – воскликнул он
картаво, бодро и радостно. – Здравствуйте, мое почтение. Федор, что ты застыл в
дверях? Иди, побудь с Надеждой Константиновной, видишь, она себя неважно
чувствует. А мы тут с профессором посекретничаем. Садитесь, батенька, в ногах
правды нет.
Михаил Владимирович сдержанно поклонился, шагнул к койке,
пожал протянутую руку, стараясь не думать, что, возможно, именно эта
короткопалая рука меньше двух месяцев назад подписала приказ о расстреле
царской семьи.
«Нет. Слухи, слухи. Если бы говорили только о государе, еще
можно было бы поверить, но жену, детей, чудесных трогательных девочек,
больного, обреченного мальчика… Зачем?»
Окно было приоткрыто, и странный, жирный запах гари все не
давал Михаилу Владимировичу покоя. Впрочем, перед ним был раненый, он нуждался
в медицинской помощи. Казалось немного странным, что рядом нет ни сиделки, ни
фельдшера. Левая рука в гипсе. Бинт на шее намотан кое-как.
«Для осмотра надо хотя бы вымыть руки, халата нет,
инструментов никаких, только мой стетоскоп. Или здесь должны дать все
необходимое? Где Федор? Почему он ничего не объяснил?»
– Коллеги ваши, Пироговское общество, бастовать надумали.
Изволите ли видеть, недовольны господа доктора нашей властью. А вы, если не
ошибаюсь, забастовку не поддержали?
– Кто-то должен лечить больных. Правда, лечить стало нечем.
Коек не хватает. Бинтов нет, лекарств нет. Дистрофия. Тиф, – быстро проговорил
Михаил Владимирович и встретил холодный внимательный взгляд.
«Зачем я это ему рассказываю? Разве он сам не знает, что во
всей стране голод и тиф? Федор шептал мне, пока шли по лестнице, чтобы никаких
разговоров о политике, ни жалоб, ни просьб, слишком опасно. Списки. Что за
списки? Странно, как он хорошо держится. При таких ранениях ему должно быть
больно, нужны большие дозы морфия, а от него человек дуреет, становится сонным,
вялым. Почему его сразу не отвезли в больницу? Почему забинтовали так небрежно?»
– Вы как врач должны знать, сколько крови и грязи
сопровождает рождение ребенка. А у нас рождается новый мир, – произнес вождь с
легким раздражением в голосе.
– При рождении ребенка необходима безукоризненная чистота
рук. Вы хотите, чтобы я осмотрел раны?
– Раны? Пустяки. Драка. Что делать? Каждый действует, как
умеет. Голова у меня болит. Очень болит голова. И, знаете ли, бессонница
замучила. Давно, еще в Швейцарии, я обратился к одному медицинскому светиле по
поводу болезни желудка, а он сказал, что это мозг.
Последние слова Ленин произнес по-французски: «C’ect le
cerveau». И похлопал себя по блестящему, как будто лакированному, черепу.
Подробно, грамотно вождь стал излагать историю своих
недугов, визитов к врачам швейцарским, немецким, английским. Он изумительно
точно живописал симптомы. Он помнил названия всех лекарств, которые ему
прописывали, произносил их по-латыни. Михаил Владимирович подумал, что перед
ним идеальный пациент. Аккуратный, исполнительный педант, очень серьезно и
ответственно относящийся к своему здоровью.
– А в Лондоне случился такой анекдот. – Вождь вдруг
оскалился и начал трястись в странном, беззвучном смехе. – Я покрылся сыпью,
весьма неприятной, по всему телу. Надо было сразу к врачу, но английские врачи
– дорогое удовольствие. За короткий визит берут гинею. Товарищ Крупская решила
сэкономить. Раздобыла медицинский справочник, поставила мне диагноз: стригущий
лишай и намазала меня йодом с ног до головы. Я, знаете ли, чуть не помер, пока
ехали из Лондона в Женеву. Потом оказалось – никакой не лишай. Воспаление
кончиков нервов, грудных и спинных. Вот с тех пор я зарекся лечиться у
большевиков. Большевики умеют выступать на митингах и делать революцию, а
лечить не могут, ни черта не могут. Разве что пулевые ранения, – он ткнул
пальцем в свою забинтованную шею и опять засмеялся, на этот раз смех больше
походил на рыдания, на истерику. Лицо налилось кровью, оскал стал мучительным,
страшным. Он весь затрясся, задергался.
«Нет ли тут эпилепсии? – подумал Михаил Владимирович. –
Впрочем, не похоже. Истерическая психопатия, вот что!»
Он взял руку вождя, посчитал пульс, проверил зрачки,
заметил, что радужка странного цвета, красноватая, с желтым отливом, как у
лемура.
– Успокойтесь. Нельзя так нервничать. Вы слышите меня?
Ленин услышал. Он успокоился. Да, он был идеальным
пациентом. Послушно закрывал глаза и искал пальцем кончик носа, задерживал
дыхание, дышал глубоко. Открыл рот, сказал «А-а!», показал горло и толстый, в
белом налете, язык.
«Несварение. Слабая печень. Хронические запоры», –
машинально отметил про себя профессор и продолжил осмотр.
Вождь свободно двигал челюстью и легко вертел головой, не
морщась от боли в раненой шее. Он вытянул здоровую правую руку вперед, пальцы
мелко дрожали.
