– Глупость полнейшая! Фаня стреляла в Ильича! Она инвалид,
тяжело больной, беспомощный человек! Я должна поговорить с Володей! Это все
Яков, я уверена, он приказал учинить эту чудовищную расправу по собственной
инициативе, Володя ничего не знает, он бы ни за что не позволил! Даже если ее
подозревают, что само по себе абсурд, все равно должно же быть какое-то
следствие!
Бонч покосился на Федора и прошептал:
– Сделайте что-нибудь, угомоните ее!
Федор почти силой усадил Крупскую в кресло, влил ей в рот
микстуру, подвинул стул, сел напротив и спокойно спросил:
– Надежда Константиновна, разве эта женщина инвалид?
Крупская громко высморкалась и уставилась на Агапкина
мокрыми красными глазами.
– Федор, как будто вы ничего не знаете!
– Я знаю, что Владимир Ильич ранен и стреляла в него
женщина, которую зовут Фанни Каплан.
– Фейга. Дора Ройдман. Впрочем, даже имени своего она точно
назвать не может, не помнит, когда и где родилась. Маша Спиридонова сидела с
ней в Акатуе. Летом семнадцатого они вместе вернулись с каторги, Фанни
отправили в крымский санаторий, там работал Дмитрий, брат Владимира Ильича, он
ведь доктор, ваш коллега. Так вот, он рассказывал о ней как о несчастнейшем
существе. Совсем девочкой она попала на каторгу, с контузией, с тяжелым
ранением головы, и стала слепнуть. Дмитрий пытался помочь ей, отправил в
Харьков, чтобы там сделали операцию.
– Вот, операция помогла, слепая прозрела, – произнес Бонч с
нервным смешком.
– Перестаньте! Как вам не стыдно? – прикрикнула на него
Крупская и опять зарыдала.
– Федор, ну, сделайте же что-нибудь! – повторил Бонч, ломая
пальцы вместо сушек.
– Владимир Дмитриевич, она уже выпила лекарство, она скоро
успокоится. Простите, мне пора, меня ждут.
У него больше не было сил. Ему хотелось поскорее уйти из
этой столовой, из этой квартиры, остаться одному. Путь предстоял долгий,
несколько часов, мимо тихого ночного леса, мимо пустых полей, болот, брошенных
деревень. Но в темноте не видно ужаса разорения, автомобиль мчится,
подпрыгивает на ухабах, свежий влажный ветер ранней осени бьет в лицо.
Федор с детства умел довольствоваться малым. Едва усевшись в
автомобиль, он забывал, куда и откуда едет, что там позади, что впереди, просто
бездумно наслаждался покоем и одиночеством. Короткая передышка, несколько часов
пути от Москвы до Клина и обратно, давала ему больше, чем кому-нибудь другому
может дать месяц отдыха в горах или на морском курорте.
Бокий приехал первым и ждал его на маленькой даче, на уютной
чистенькой веранде. В слабом свете керосинки лицо Глеба Ивановича казалось
черепом, обтянутым кожей. Он еще больше похудел, глаза запали, но блестели живо
из глубины темных глазниц.
Федору пришлось пересказать в лицах весь спектакль,
разыгранный в кабинете вождя вечером 30 августа. Как и в прошлый раз, Бокий
спокойно, внимательно слушал, иногда ловко, не глядя, сворачивал себе
папироску. У него был дорогой душистый табак, желтые прозрачные листочки
турецкой бумаги.
Федор рассказал все, до того момента, как ушли врачи, и уже
собирался сообщить, что ночь Владимир Ильич проспал спокойно, а утром проснулся
бодрым, но Бокий перебил его.
– Погодите. Что было потом?
– Когда именно?
– После того как вся честная компания покинула кабинет.
Федор смутился. Он не знал, можно ли рассказывать о
припадке. Ильич категорически запретил обсуждать загадочный недуг с кем бы то
ни было, даже с Глебом.
– Не бойтесь, – мягко подбодрил Бокий, – я знаю, насколько
тяжело он болен. Нервное потрясение 30 августа не могло пройти для него даром.
Припадок был сильный? Сильней и продолжительней всех прошлых?
Агапкин молча кивнул.
– В том-то и дело, – Бокий принялся сворачивать очередную
папироску, – ранение нужно еще и поэтому. Понимаете? Иначе они загрызут его.
«Кто?» – хотел спросить Федор, но не решился. Бокий протянул
ему готовую папироску и стал тут же сворачивать другую, для себя.
Табак был крепкий, терпкий. У Федора запершило в горле, он
закашлялся. Бокий снял с примуса кипящий чайник, налил чаю, сначала Федору,
потом себе и произнес громко, с ироническим пафосом:
– Вождь не может болеть, как все прочие смертные. Его недуг
должен иметь особенное, символическое, сакральное происхождение. Злодейские
выстрелы, тяжелые ранения и чудесное исцеление, это вам не радикулит и
геморрой, это, знаете ли, впечатляет. Ну, ладно. А теперь поговорим серьезно.
Прошло достаточно времени, чтобы вы, Федор, могли составить собственное мнение,
чем он болен на самом деле.
– Нужны анализы, нужны консультации специалистов, без этого
не может быть точного диагноза, – сказал Агапкин и отхлебнул чаю.
– Да, я знаю, он отказывается сдавать анализы. – Бокий едва
заметно улыбнулся. – За границей он лечился с удовольствием, посещал разных
специалистов, в санаториях отдыхал, но тут, в России, совсем другое дело. Я,
разумеется, не жду от вас точных диагнозов и прогнозов. Однако у вас наверняка
уже есть какие-то свои предположения.
– Очевидно, у Владимира Ильича хроническое заболевание
сосудов мозга. Атеросклероз.
– Да, это я уже слышал. Но ведь это болезнь стариков, а
Ильичу нет и пятидесяти.
– Атеросклероз бывает и у молодых. Патология сосудов и
мозговых оболочек может развиваться лет с четырнадцати.
– И может быть связана с каким-нибудь инфекционным
заболеванием, – задумчиво произнес Бокий, глядя мимо Федора, в темное окно.
– Ну да, серозный менингит, церебральный арахноидит,
туберкулез.
– Lues, – добавил Бокия чуть слышно.
– Нет.
– Вы уверены?
– Абсолютно. Сифилис во всех стадиях дает отчетливую
симптоматику на коже, на слизистых.
– Ага. Значит, все-таки это вам приходило в голову?
– Видите ли, Глеб Иванович, клиническая картина
атеросклероза по некоторым симптомам напоминает lues cerebri, сифилис мозга.
Головные боли, бессонница, судорожные припадки, онемение конечностей.
– Ему уже не раз намекали на это добрые доктора большевики,
и сам он читал медицинские книжки. Очень уж получается похоже на lues cerebri.
– Нет, все-таки не очень. Чтобы болезнь проникла в мозг,
должна быть третья стадия. То есть должны пройти годы. И в течение всех этих
лет человек страдает сильно. Это было бы известно давно, не ему одному, а
многим людям, понимаете? В сифилисе нет ничего загадочного, тайного,
сомнительного. Его диагностировал и пытался лечить еще Парацельс.
