Бокий загасил очередную папироску и нервно отбил дробь
пальцами по скатерти.
– Это оскорбительно для Ильича. Вы знаете, какой он
замкнутый, закрытый человек, как не выносит постороннего вмешательства в свою
личную интимную жизнь. Одно только предположение, что он когда-то мог
заразиться этой мерзостью, делает его больным. Он нервничает. А слухи ползут,
ползут.
– Анализ спинномозговой жидкости мог бы прекратить слухи раз
и навсегда.
– Это очень болезненная и рискованная процедура. Делать ее
лишь ради того, чтобы кому-то что-то доказать, глупо и бессмысленно. Здесь, в
России, он презирает врачей, не доверяет им. Беда в том, что каждое очередное
общение с кремлевскими светилами только обостряет это недоверие.
– Я тоже врач, – заметил Федор и добавил совсем тихо: –
Несколько часов назад по просьбе Владимира Ильича я привез к нему профессора
Свешникова.
Бокий отнесся к новости вполне спокойно и даже воодушевился:
– Вот как? Ну-ка, расскажите.
– Пока нечего рассказывать. Я уехал на встречу с вами,
Михаил Владимирович еще оставался там, в кабинете. Они беседовали наедине.
– Любопытно. Многое бы я отдал, чтобы присутствовать при
этой беседе, – пробормотал Бокий, – ну а в каком качестве Ильичу понадобился
профессор? Он хотел, чтобы Свешников осмотрел и проконсультировал его или
заинтересовался таинственным открытием?
– Не знаю, – честно признался Агапкин, – кажется, и то и
другое. Впрочем, об открытии пока говорить рано, я уже объяснял много раз…
– Погодите! – перебил Бокий, – Вы привезли Свешникова в
Кремль, стало быть, он теперь тоже посвящен?
– Ну, я думаю, самим фактом приглашения Владимир Ильич
выказал профессору Свешникову большое доверие. Владимир Ильич не мог не
учитывать…
– Мог! – крикнул Бокий. – Вы знаете, как плохо ему сейчас, у
него блестящая память, но иногда он бывает поразительно забывчив и рассеян. Ему
после всех страданий захотелось надежды, помощи. Он устал. Он не подумал.
Послушайте, вы уверены в вашем профессоре? Вы за него ручаетесь?
На веранде было прохладно, однако Федора бросило в жар.
– За Михаила Владимировича я ручаюсь как за самого себя, –
произнес он, надеясь, что в тусклом свете не видно, как пылает его лицо.
– Профессор никогда не выказывал сочувствия нам. Дочь его,
Татьяна Михайловна, позволяет себе довольно едкие замечания в адрес новой
власти, об этом уже не раз поступали сигналы из больницы, из университета. Муж
ее, полковник Данилов, непримиримый наш враг.
– Он больше не муж ей! – внезапно выпалил Федор и даже не
удивился, как легко сорвалось это с языка.
– Откуда у вас такая информация? – спокойно и деловито
спросил Бокий.
«Из глубины моей души, из солнечного сплетения, из самого
центра мозга, из моей тоски, любви и отчаяния, вот откуда информация, – подумал
Федор. – Господи, помоги правильно соврать, чтобы никто не пострадал!»
– Потапов, приятель старшего сына Михаила Владимировича,
покойного Володи, появлялся в Москве в конце мая. Он рассказал, что виделся с
Даниловым.
– Где?
– Он не сказал. Он был здесь нелегально, по каким-то своим
делам. Он сообщил мне, что у полковника шуры-муры с фронтовой сестрой
милосердия, – быстро произнес Агапкин и подумал: «Что за чушь я несу! Сочиняю
на ходу, импровизирую. Болтаю, как грязный сплетник!»
Можно было валить все на Потапова, он погиб в июне. Федор
действительно встречался с ним в мае. Бывший студент-философ, бывший приятель покойного
Володи, однажды поздним вечером пришел к профессору, нервным шепотом сообщил,
что занимает высокий пост в Союзе защиты родины и свободы и осуществляет связь
между Савинковым и Московским центром, антибольшевистской организацией, страшно
секретной и невероятно могущественной. Ноздри его были разъедены кокаином, руки
тряслись. Когда он снял рваную студенческую фуражку, стало видно, что волосы
его шевелятся от вшей.
Его накормили, отдали ему какую-то старую одежду, оставшуюся
от Володи. Он вздрагивал от каждого звука, косился по сторонам, говорил, что за
ним следят агенты ЧК. О Данилове он не рассказывал вовсе, наоборот, спрашивал,
нет ли о нем вестей, нельзя ли как-нибудь с ним связаться и через него найти
контакты с генералом Алексеевым.
Ушел Потапов так же внезапно, как появился, а через неделю в
дверь постучала изможденная оборванная старушка, мать Потапова, и попросила
помочь похоронить Гришеньку. Он выпрыгнул из окна седьмого этажа, разбился
насмерть. Средств у нее нет совершенно.
– Шуры-муры? – Бокий тихо хмыкнул. – Ну что ж, на войне это
не редкость. Вряд ли стоит придавать этому столь серьезное значение.
– Стоит! – крикнул Агапкин. – Вы не понимаете, у них все
иначе, Таня, если узнает, не простит, полковнику это отлично известно. Вам нет
смысла брать ее в заложницы, совсем невыгодно! Если с Таней что-то случится,
Михаил Владимирович не сможет работать, ставить диагнозы, лечить, оперировать,
и препарата никогда вы не получите!
Какая-то пружина сорвалась. Он держался долго. И вот теперь
кричал, правда, хрипло, чуть слышно. Голос у него сел, видно, продуло в
открытом автомобиле.
– Успокойтесь, никто ее не тронет. – Бокий скрутил очередную
папиросу и протянул Федору. – Выпейте чаю, покурите. Сколько вам лет?
– Вы же знаете, двадцать восемь.
– Знаю. Но все не могу поверить. Вы похожи на гимназиста
седьмого класса, особенно сейчас, когда врете так пылко, так неосторожно и
беспомощно.
* * *
Зюльт, 2007
– В супермаркет пойду завтра, – заявила Герда, – к ужину
закажете пиццу из итальянского ресторана, ничего страшного, от одного раза
желудок не испортите. Только больше будете ценить домашнюю еду. На завтрак
приготовлю омлет. Осталось еще четыре яйца и немного молока.
– Герда, что случилось? – Данилов развернулся в кресле и потер
глаза. – Мало того что вы вернулись без покупок, вы поднялись наверх в уличной
обуви, не сняли пальто.
Герда села на диван, расстегнула верхние пуговицы, размотала
шарф, скинула туфли.
– Микки, что означает глаз на носу и кто такая «Гаруда»?
– Может, вы все-таки сначала разденетесь, а потом расскажете
мне все по порядку?
– Да, Микки. На этот раз вы правы. Надо переодеться. А,
кстати, где господин Зубов? Ему тоже будет интересно послушать.
– Уехал в Гамбург. Вернется вечером.
