Бюллетени о здоровье вождя печатались ежедневно во всех
газетах. Под ними стояли подписи известных, уважаемых врачей: профессор
Розанов, профессор Обух, комиссар здравоохранения Семашко. Тут же, как
неопровержимое доказательство, помещалась рентгенограмма грудной клетки и шеи
вождя. На ней была видна раздробленная плечевая кость, затемнение в легком. Две
аккуратные продолговатые пульки находились именно там, где указывали бюллетени.
Впрочем, если взглянуть внимательней, та, что якобы застряла над плечевым
суставом, висела слишком высоко. Одна маленькая ошибка ничего не значила, и
вряд ли кто-нибудь заметит.
Из пояснений следовало, что рентгеновский аппарат привезли в
Кремль, подняли на третий этаж, доставили непосредственно в квартиру вождя 1
сентября. Снимок сделал ординатор Екатерининской больницы Д.Т. Будинов.
Чайник закипел. Михаил Владимирович заварил сушеную мяту.
Кроме обычного своего завтрака – горсти черных сухарей и куска сахару, он
позволил себе половинку пасхального яичка. Их осталось всего пять штук. Няня
варила их в луковой шелухе давным-давно, к Пасхе. Осторожно счищая
темно-красную скорлупу, профессор думал, что никто никогда не сумеет объяснить,
почему освященные яйца остаются свежими так долго.
В коридоре послышались тихие шаги. Вошла Таня в старом
домашнем платье. Зевнула, поцеловала отца в макушку.
– Доброе утро. Ты что встал так рано?
– А ты?
– Не знаю. Не спится. – Она разлила по стаканам мятный чай.
Половинки пасхального яйца ели молча, медленно, смакуя
каждый кусочек. Только когда ничего не осталось, Таня спросила, кивнув на
газеты:
– Что ты об этом думаешь?
– А ты?
Она хлебнула чаю, хрустнула сухариком.
– Я видела его. Он маленького роста. Чтобы пуля прошла так,
как тут описано, снизу вверх, из-под лопатки, через шею, над ключицей, стрелок
должен был сидеть на корточках, очень близко, за спиной. И как она ловко бегала
внутри, эта чудесная пуля! Словно поняла, умница, что попала не в какого-нибудь
буржуя, контрреволюционера, а в священную плоть вождя мирового пролетариата.
Осторожно лавировала, старалась не задеть ни одной важной артерии, а их там
много, между позвоночником и глоткой!
– Перестань, – Михаил Владимирович испуганно оглянулся на
дверь, – тебе какое дело до этих пуль?
– И почему, интересно, человека, истекающего кровью, повезли
домой, а не в больницу? Как с пробитым легким, с пневмотораксом, можно
самостоятельно подняться по лестнице на третий этаж?
– Таня, хватит!
Но она как будто не слышала его, она почти кричала, щеки ее
порозовели.
– Папа, они расстреливают заложников сотнями. Вчера на
заднем дворе госпиталя лежали трупы, с простреленными головами, как бревна,
вповалку. Их привезли чекисты, сразу три фургона трупов. Велели списать как
умерших от тифа. Но, ты знаешь, они не очень настаивали на тифе. Им самим
просто хоронить неохота, а у нас больница, морг.
– Успокойся. Пей чай. Остынет. И не кричи, пожалуйста.
– Я не кричу. Я говорю шепотом. Папа, где ты был прошлой
ночью? Тебя из госпиталя забрал Федор и домой привезли на автомобиле.
– Где был? – Михаил Владимирович макнул кусок сахара в
стакан. – В «Метрополе». Вправлял вывих одной важной комиссарше. Послушай,
кажется, Миша проснулся, плачет.
– Ничего не проснулся. Там с ним няня и Андрюша. Скажи, ты
согласился его лечить?
– Кого?
– Кощея Бессмертного.
– Успокойся, пожалуйста. Ну что ты злишься? Мало ли кого я
лечу? Нам надо что-то есть, топить печку, одеваться. Зима впереди. Нам надо
выжить, Танечка, и ради этого я готов лечить кого угодно.
– Всему есть предел. Выжить надо, но не такой ценой.
– Извини. Когда это касается тебя, Андрюши и Миши, я готов
платить чем угодно.
– Даже собственной совестью? Добрым именем?
– Танечка, что ты говоришь? Федор служит там с весны, и ты
легко оправдываешь его. Я только один раз съездил, осмотрел больного, и ты меня
так жестоко судишь.
– Папа, не сравнивай себя и его, с вас разный спрос.
– Вот новости! Интересно, почему? Потому, что его мать была
прачкой, а я потомственный дворянин?
– Потому, что ты мой отец. И мне за тебя стыдно, впервые в
жизни. Мне стыдно и страшно. Или ты надеешься одурачить этого лысого
самозванца, как чекиста Кудиярова?
– Его одурачить трудно. – Михаил Владимирович усмехнулся и
покачал головой. – Это не Кудияров. Совсем иной масштаб личности.
– Что ты станешь делать, если он потребует вливания?
– Он слишком умен, чтобы спешить с этим. Сейчас он хочет,
чтобы я работал, продолжал опыты, и готов предоставить все необходимое. К тому
же он человек нездоровый и мнительный, нуждается в постоянном медицинском
наблюдении. Я нужен ему как практикующий врач, как диагност. Врачам-товарищам
он не доверяет. Одного Федора ему мало.
– Но если все-таки потребует вливания? Что ты станешь
делать?
– Буду тянуть время. Попытаюсь объяснить ему, что это
невозможно. Вливание его убьет.
– Почему? Цисты спасли троих. Допустим, ты бы решился ввести
их Кудиярову.
– Он бы погиб.
– Почему?
– Потому, что мозговой паразит не панацея.
– Но три случая подряд! Три спасенных человека!
– И ты кричишь об этом на весь дом, а потом еще будешь
заявлять, что тебе за меня стыдно? Совесть, доброе имя. Хорошо, пусть к нам
опять вселят уже не комиссара с барышней, а солдатню, морячков, человек десять.
Их вселят, а нас вышвырнут, куда-нибудь в каморку с плесенью на стенах. Нет,
каморка это роскошь. Сразу в подвал на Большой Лубянке. Давай начнем
расклеивать листовки, добудем оружие. В следующий раз, когда меня повезут к
кому-нибудь из них, я скажу: вы, сударь, подлец и злодей, дам пощечину и вызову
на дуэль. Или уж лучше давай мы все умрем с голоду, в знак протеста.
– Папа, перестань, не передергивай! Я просто хотела сказать,
что ты не должен лечить этого сумасшедшего. Кого угодно, только не его. В конце
концов, ты не психиатр.
– Нет, Танечка, он не сумасшедший. Это было бы слишком
просто. Он вменяем. Он ведает, что творит.
– Ну, тогда еще хуже. Он адское чудовище, инфернальный
злодей.
– Экая новость! Злодей. И что дальше?
