Огонь этот звал нас каждого на свой лад, и не один человек оказался опален этим всеподчиняющим, сводящим с ума жаром.
Людвиг фон Зикинген, юноша из достаточно известного рода, первый в полку поэт, весельчак и картежник способный поднимать по четыре мертвеца за раз, — свернул по глупости шею, выпав из окна во время шумной гулянки. Клаус Додеркляйн, огромный добродушный старина Клаус с его здоровенными кулачищами размером с дыню и зычным голосом, — застрелен жандармским патрулем при попытке нападения на офицера. Ханс Шпильке — застрелился собственноручно, поспорив о какой-то глупости с приятелем. Еще был тот, белобрысый, имени которого не помню, сгинувший тоже по глупости, — зарубил с пьяных глаз двух или трех горожан, с которыми о чем-то не договорился, и через несколько дней был казнен…
Очутившись в безопасности, мы делали странные вещи, многие из которых не могли объяснить и сами. Души наши, терзаемые теми боями, из которых давно вышли наши тела, искали что-то в новом, окружающем нас мире, искали — и не находили. Оттого все больше творилось глупостей и все реже глупости эти можно было назвать невинными или же безвредными, оттого даже прожженные тоттмейстеры подчас погибали при отсутствии всякого мыслимого неприятеля. Вспыхнула карточная игра, возобновились, хоть и тайно, дуэли, но звон коротких рапир давно сменился треском выстрелов в ближайшем лесу. Это было время, полное самого безудержного веселья, за которое каждый из нас расплачивался по-своему.
Максимилиан Майер в те дни мало отличался от любого из нас — страдающий от частых вечерних мигреней после контузии, едва не лишившийся руки, вынесший из боя два глубоких шрама поперек груди, он стремился урвать свой кусок веселья и радости. Огонь в его груди полыхал не менее ярко, опаляя то своего хозяина, то окружающих его. Майер считался в полку славным парнем, хоть и не водил близкой дружбы ни с кем из нас, он изрядно играл, прилично налегал на спиртное, не чуждался женщин и слыл приличным малым. Возможно, я бы никогда и не сошелся с ним, если бы в тот момент и не проявилась в полной мере одна из черт его характера, хорошо известная мне уже гораздо позже — умение бить в точку по больному.
Вышло все глупо, как всегда и выходит. Мы с компанией однополчан собрались провернуть партию в одном трактире в Бергамо. Трактир был захудалый, но к тому моменту в карманах чаще звенели неровные медяки, чем полновесные кроны имперской чеканки. Туда же часом позже зашли двое вассермейстеров. Положение было неудобное, поскольку даже в лучшие времена дружбы между нами и «водяными» или «утопленниками», как мы их часто промеж себя называли, не бывало. В городе же мы, соблюдая остаточное благоразумие, разделили все трактиры, игральные залы и даже улицы с тем, чтобы такие встречи возникали пореже. Так как их итоги слишком часто бывали предсказуемыми — и не в нашу пользу.
Часто, описывая вассермейстеров, авторы, не знакомые с их Орденом, грешат против истины, больше полагаясь на интуицию и свои представления о хозяевах водной стихии, чем на реальное положение вещей. Так, я сам неоднократно читал в романах даже уважаемых мною авторов о том, что вассермейстеры приземисты и медлительны, а фигура их имеет несколько разбухший силуэт, придавая им сходство с кувшином или же бурдюком. Также читал я о том, что кожа у них неприятного синюшного цвета, а волосы легки и бесцветны, как высохшие водоросли.
С вассермейстерами встречаться мне доводилось не часто — их полем боя был Рейн, несущий свои тяжелые воды далеко отсюда, Средиземное и Балтийское моря да многочисленные реки и озера, которыми богата земля империи. Твердая земля — не их стихия, им нужна вода — чтобы поднимать ее исполинскими валами, способными перетереть в крошево даже линейный корабль, швырять острыми клиньями, секущими с равной легкостью и борта корветов, и тела на их палубах, метать водные брызги, каждая капля которых пробивает тяжелую кирасу легче, чем мушкетная пуля.
Так вот, все виденные мной вассермейстеры были статными и подтянутыми, не было у них ни синюшной кожи, ни, тем более, бесцветных волос. Единственное, что выдавало их принадлежность — герб Ордена с изображением водопада, похожего на греческую лямбду, и, пожалуй, глаза. Глаза были особенного свойства и ничуть не водянистые, как можно было бы предположить. Если бы мне пришлось искать подходящее сравнение, я сравнил бы их с камнями на дне быстрого ледяного горного ручья. Такой камень кажется небольшим и блестящим, пока не вынешь его. Пока не опустишь руку в обжигающе холодную воду, которая стискивает пальцы стальной хваткой и теребит тысячами ледяных зубов. И камень такой оказывается не плоским и блестящим, он тяжел и обточен течением со всех сторон, а когда высыхает, делается шершавым и почти черным. Глаза у вассермейстеров именно такие — как блестящие камни в ледяном кристально чистом ручье — камни, которые на самом деле не те, чем кажутся.
Вассермейстеров было двое, и забрели они в тот трактир случайно: денег в их карманах было не больше, чем в наших. Поначалу все шло если и не гладко, то, по крайней мере, я не ощущал приближения беды — того особенного чувства, от которого сами собой сжимаются зубы и отчаянно ноет в затылке. Мы сухо поздоровались и вернулись к прерванной партии, вассермейстеры же, тоже не стремясь к конфронтации, спросили у хозяина винную карту.
Все могло выйти без жертв, если бы с нами не было Максимилиана Майера, человека, которого я вскоре узнаю гораздо лучше. И, возможно, не единожды успею об этом пожалеть.
Вассермейстеры заказали вина, но объявленная трактирщиком цена показалась им чрезмерной. С ледяным спокойствием — слово «ледяной» приобретает особенный смысл, когда речь идет о вассермейстерах — они сообщили, что в такую цену вино, подаваемое здесь, оценить не могут. Им оставалось только откланяться, когда Макс продемонстрировал свое умение уязвлять самую верную точку.
— А на что им вино? — спросил он у нас, но так нарочито громко и таким тоном, что настоящие адресаты его слов были очевидны. — Виноград на них переводить… Пусть воду хлещут, колодец вон за домом…
Вассермейстеры остались спокойны и тогда. Один из них подошел к нашему столу и, глядя немигающими глазами на Макса, предложил ему взять свои слова назад. Вряд ли Макс поступил бы так даже на трезвую голову, тогда же он был возбужден, красен от ударившей в голову крови и предчувствия схватки. Или же это огонь в его груди норовил выбраться наружу, требуя новой пищи. Так или иначе, он отказал вассермейстеру в весьма неучтивых выражениях, и тот, не теряя спокойствия, объявил вызов согласно принятым тогда правилам. Двое дуэлянтов, два секунданта, два пистолета — эту арифметику мы опробовали в достаточной мере, чтобы знать ее итог. Секундантом посчитавшего себя оскорбленным магильера стал его приятель, Макс же, оглянувшись на нас, отчего-то предложил эту роль мне. Впоследствии он так и не мог сказать, отчего, ссылаясь на то, что это решение было интуитивным и безосновательным.
Я не возражал, хотя в той ситуация моя роль секунданта была скорее синекурой, а главной заботой было схоронить тело Макса где-нибудь в густом ельнике, с тем чтобы впоследствии доложить господину оберсту о трагической смерти его верного тоттмейстера — например, в когтях медведя. Дуэли были категорически запрещены, так что секундантам подчас приходилось проявлять немалую изобретательность.
