— Не знаю, Макс, — я повесил голову, позвоночник вдруг отказался удерживать ее в нужном положении. — Я же его… столько лет… Ну как так?
— Вот уж не думал, что встречу романтика среди однополчан, — вздохнул Макс. — Что тебе сказать? Сам думай. Я тебе свои мысли изложил, сам ими голову ломал долго, теперь вот твоя очередь.
— Зачем ему убивать? Почему?
Макс забрал у меня флягу, поднес к губам, но там было уже пусто. Он задумчиво уставился на нее, зачем-то дунул в горлышко, издав короткий немелодичный свист, и спрятал под мундир. В свете керосиновой лампы лицо его казалось бледнее, чем обычно.
— Мне откуда знать… Сломалось в нем что-то, должно быть. Всю жизнь жандармом, насмотришься всякого… И на войне бывал, а мы знаем, каково в голове после этого бывает. Разум по-своему не сложнее обычной кости — где-то она может поддаться, треснуть, а где-то — и надломится… Будь здесь он сам, мы бы спросили у него, да как-то не случилось. Ну и ладно, надоел я тебе, наверно, со своими мыслями… Располагайся ко сну, завтра думаю заглянуть еще разок, проверить, как ты тут, тогда и поболтаем.
Мне надо было что-то сказать, но слова мерзли в горле, становились бесполезными еще до того, как могли бы коснуться губ. Поэтому я сказал только:
— Доброй ночи, Макс.
* * *
Мы прожили с Петером под одной крышей четыре дня и, хоть никто из нас не оставлял зарубок и не составлял подобия календаря, мы не теряли счета времени и каждый день оставлял в памяти крохотную нестираемую веху. Дом и верно был запущен, причем запущен не один год назад: он скрипел, трещал и источал запахи, которые имеет обыкновение источать забытое людьми и миром строение, наполовину превратившееся в ветхий склеп.
Макс не приехал на следующий день, хоть я и ждал его, до позднего часа не гася лампы, не явился он и позже. Не могу сказать, что это вызвало сильное беспокойство, я прекрасно представлял, что творится сейчас в городе и вполне допускал, что все тоттмейстеры Ордена находятся под жесточайшим контролем. Максимилиан Майер же был слишком умен, чтобы вести ко мне жандармский «хвост». С Петером я не делился своими мыслями, однако не было заметно, чтоб это ему досаждало — он был по своему обыкновению молчалив и редко считал нужным заговаривать первым. Он носил воду из колодца, разжигал камин, неумело стряпал, расходуя наши не очень обширные запасы, остальное же время предпочитал проводить вне пределов моего зрения. То сидел на чердаке, то листал книги, некоторое количество которых мы обнаружили в кабинете. Я тоже было пытался взяться за чтение, но в запасе Макса оказалась лишь беллетристика, впридачу порядком устаревшая, так что из этой затеи ничего не вышло. Я не испытывал склонности к литературе даже в молодости, сейчас же изучать ровные строки, испещрившие пожелтевшие страницы, и подавно показалось неуместным.
— Почему ты тут? — один раз спросил я у Петера, когда тот по своему обыкновению расположился с книгой в пустом кабинете.
Больше смущенный, чем озадаченный неожиданным вопросом, он пробормотал:
— Чтоб помогать вам, господин тоттмейстер.
— Когда мы с тобой встретились — я имею в виду не первую нашу встречу — не припоминаю, чтоб между нами был договор о том, что я согласен взять тебя в услужение.
— Не было договора, — подтвердил он.
— Тогда почему ты тут? — возможно, мне стоило говорить мягче, но долгое ожидание и вечно молчаливый спутник под конец четвертого дня сказались на нервах не лучшим образом. — Ты, помнится, хотел мстить? Искать убийцу! А теперь?.. Сидишь взаперти день ото дня, бесцельно и напрасно! Или ты думаешь, что убийца явится сюда с извинениями за то, что не поспел догнать нас в городе? Это была глупая игра, парень, и она уже закончена. Иди-ка ты обратно!
Он дернул головой, как упрямый жеребец, впервые почувствовавший на себе вес седока:
— Не пойду, господин тоттмейстер.
И не смотря на это привычное «господин тоттмейстер» в тоне его не было обычной покорности. Он и верно не собирался идти.
— Да почему, проклятая твоя голова?! — заревел я.
Я уже достаточно научился читать выражение его лица, чтобы понять — ответа не будет.
— Ты думаешь, он явится за мной, а?
— Да, господин тоттмейстер.
— Да мы в сорока верстах от Альтштадта! Неужели ты думаешь, что убийца настолько хитер, чтоб знать наше расположение и, вместе с тем, настолько непроходимо глуп, чтобы продолжить преследование?
— Нет, господин тоттмейстер, я думаю, что он очень умен.
— Тогда почему… а… Ты слышал, да? Когда мы ехали, то говорили с Максом о Кречмере?.. Ты тоже думаешь, что это он?
Ему следовало бы напустить на себя хоть немного виноватый вид, однако он предпочел этого не делать.
— Да, господин тоттмейстер. Я видел его. И я думаю, это он.
Я вспомнил вечер, успевший уже подернуться дымкой, как это происходит со всеми воспоминаниями, слишком свежими, чтобы беззвучно кануть в черный омут забытья, но слишком муторными, чтобы мозолить глаз. Сидящего в кресле Кречмера, сухого как корень, замершего в дверях Петера… Не успел ли мальчишка рассмотреть в блеске жандармских глаз что-то недоступное мне? Антон…
— Ты думаешь! Я знаю его много лет, а тебе стоило его увидеть — и уже «думаю»! У вас с Максом слишком живое воображение, вот что я скажу…
— Я думаю, он приходил убить вас, — просто сказал Петер.
— Ч-что?
— Убить. Если бы он хотел поговорить, он мог бы сделать это куда раньше. Ему не надо было ждать вас ночью у вас же дома.
— Он мой приятель! Нет ничего удивительного в том, что он пришел и ждал вместо того, чтобы доверять эту историю с запонкой люфтмейстеру!
— …но он увидел, что вы не один, и не стал стрелять.
— В доме была фрау Кеммерих, она же впустила Кречмера внутрь. Будь Антон убийцей, он никогда бы не пошел…
— У него было два пистолета, господин тоттмейстер, — сказал Петер.
И со значением посмотрел мне в глаза. Так, как будто это что-то решало.
— Даже если пушка за поясом! — начал было я, но едкие и щиплющие угольки злости, жар которых я чувствовал изнутри, вдруг куда-то пропали, точно обратились в мгновение ока невесомой золой. Два пистолета! — Ты хочешь сказать, он…
— Один для вас, другой для хозяйки. Один и один. Но с вами был я.
— Он и верно встретил тебя не очень приветливо…
— Два пистолета. Если бы он застрелил нас обоих, не осталось бы пули на фрау Кеммерих, а она могла бы поднять тревогу. Потом я вышел, и господин Кречмер стал нервничать еще больше, ведь он не мог поручится, что я в доме и что он сможет найти меня и застрелить. А иначе я расскажу все жандармам…
— Будь я проклят, если ты не сидел в соседней комнате и не подслушивал.
