— А-а!
Звук получился глубокий, на басовой ноте. Язык вывалился до
подбородка.
— Вот молодец. Хотя, конечно, никакой вы не молодец. Горло у
вас нехорошее, гланды воспаленные. А язык — извольте сами посмотреть, —
профессор протянул ему зеркало, — видите, серо-желтый, будто мхом зарос. Теперь
представьте, такая же дрянь у вас вдоль пищевода, по всей слизистой.
Коба рассматривал себя довольно долго, прятал и опять
высовывал язык, щурился, двигал бровями, наконец отложил зеркало.
— Стало быть, по языку можно судить о внутренностях?
Любопытно, а у вас там что, доктор? Разрешите взглянуть?
— Извольте, — Михаил Владимирович усмехнулся и показал
Сталину язык.
— Чистый, розовый, — констатировал он с некоторой завистью,
— ну и как вам это удается?
— Умеренность во всем, еще древние знали.
— Хотите сказать, я неумерен? Жру, пью, курю много?
— М-м. К тому же сквернословите совершенно свински.
— Это что, тоже влияет?
— А вы думаете, нет?
Коба расхохотался, хлопнул Михаила Владимировича по коленке.
— Не по нашему, не по марксистски рассуждаете, профессор.
— Разве у Маркса написано, что сквернословить полезно для
здоровья?
Новый взрыв хохота, добродушное покачивание головой, мигание
глазом, совсем дружеское, свойское. Поманив профессора пальцем, Сталин горячо
дохнул ему в ухо и прошептал:
— А х… его знает, чего там у него написано. Вы лучше с
Ильичем об этом поговорите, он «Капитал» наизусть шпарит.
Дыхание показалось огненным. Михаил Владимирович слегка
отстранился, тронул кончиками пальцев лоб Кобы.
— У вас жара нет?
— Нет, нет, не беспокойтесь, я уже здоров и готов к
дальнейшей борьбе за великое дело освобождения трудящихся.
— Освобождения от чего, простите?
— Ну, профессор, это уж совсем нехорошо, не знать азбучных
истин. Разве вам неизвестно, что мы освободили людей от неравенства, от
эксплуатации и власти денег?
— Возможно, вы мечтали освободить человека, но освободили
зверя в человеке.
— А если я скажу вам, что именно зверя мы мечтали
освободить? Неужели вы не понимаете, что он, зверь, единственная реальность,
единственная нелицемерная правда о человеке?
— О каждом человеке? И о вас тоже?
— Обо мне? — Усы слегка задрожали, губы растянулись, но
затем лицо застыло, отяжелело, отекло, даже нос стал толще, и никакого следа
улыбки не осталось.
Повисла неприятная пауза, и чтобы чем-то занять себя, Михаил
Владимирович принялся рассматривать книги на тумбочке у кровати.
В. Стомак. «Заболевания желудочно кишечного тракта»; К.
Салье. «Острые отравления, классификация ядов»; «Неврология» Штрюмпеля; тонкая
брошюра Осипова «Сифилис и мозг».
Сталин держал паузу. Как всякий талантливый актер, он знал
толк в паузах, умел молчать весьма выразительно.
— Увлекаетесь медициной? — спросил профессор и поднял
закладку, выпавшую из «Острых отравлений».
Это была четвертушка канцелярского бланка, энергично
изрисованная, сплошь покрытая причудливым орнаментом. Спирали, окружности,
какие-то штучки вроде лепестков или капель, в них неразборчиво вписаны слова.
Михаил Владимирович успел заметить несколько раз повторенное слово «Учитель» с
заглавной буквы, рядом «ТФ» и еще странный знак, похожий на перевернутый скрипичный
ключ.
— Кто предупрежден, тот вооружен, — сказал Сталин.
— Вооружен против кого?
— Да хотя бы против вас, врачей.
— Зачем?
— На всякий случай. Ну вот, скажите, доктор, неужели ни разу
не заползало к вам в душу искушение? Допустим, больной вам совсем не
симпатичен. Плохой человек, глупый, подлый. Лежит он перед вами на столе,
голый, спит крепким сном. Все его потроха наружу, и ножичек острый у вас в
руке. Дрогнет рука чуть чуть, и никто ничего не заподозрит. А, доктор? Ведь
бывало?
— Интересный вопрос, — Михаил Владимирович опустился на стул
возле койки. — Мне приходилось лечить и оперировать разных людей. Далеко не
каждый был мне лично симпатичен. Глупость я особенным пороком не считаю.
Подлость? Да, пожалуй. Но даже самый отъявленный злодей мне куда симпатичней
смерти. Я хорошо знаком с этой дамой и никогда на ее стороне играть не стану.
— Ха-ха, — сказал Сталин и погрозил толстым пальцем, — у вас
двое детей, а было трое. Старший сын умер. Владимир его звали, да?
— Вы так подробно знакомы с моими семейными
обстоятельствами. Я польщен.
— Польщены? А что ж нахмурились? Слушайте, вот если бы,
допустим, убийца вашего Володи лег к вам на стол, тогда как?
— Убийца моего Володи — пневмония.
— Пневмония — болезнь тяжелая. Но не обязательно
смертельная, верно?
— У Володи двухсторонняя пневмония случилась на фоне давнего
туберкулезного процесса.
— Туберкулез? У кого его нет? Я вон тоже болел и ничего,
жив, как видите. И воспалением легких болел в ссылке, при сибирских морозах, на
тощих арестантских харчах. А ваш сынок жил комфортно, питался хорошо. Мог бы и
поправиться. Кто с ним был рядом в последние минуты? Кто видел, как он умер?
Случайно не ваш ассистент, не товарищ ли Агапкин?
— Какое это имеет значение? — сухо спросил профессор.
— Да, в общем, никакого, — Сталин пожал узкими покатыми
плечами. — Агапкин — товарищ надежный, настолько надежный, что партия доверила
ему самое драгоценное здоровье в мире, здоровье Ильича. Партия ведь не могла
ошибиться. Отдельный человек слаб, ошибается легко, может принять лютого врага
за верного друга, пригреть змею на груди. А вот партия совсем другое дело, партия
не ошибается никогда. Верно?
На Михаила Владимировича смотрели, не мигая, карие глаза с
огненным отливом. Черные точки зрачков медленно расширялись. Форма их из
округлой сделалась сначала овальной, а потом возникли два отчетливых
горизонтальных четырехугольника, аккуратных и холодных, как могильные ямы.
Профессор выдержал этот взгляд. Он не пытался объяснить
странный эффект, он уже понял, что это не игра тени и света, не оптический
обман, и читал про себя любимую нянину молитву «Да воскреснет Бог…».
— …во ад сошедшего, и поправшего силу… и даровавшего нам
Крест Свой Честный на прогнание всякого супостата, — вдруг донесся до него
низкий, глубокий голос.
