Он удивительно быстро оправился. Еще раз считая пульс,
Михаил Владимирович отметил, что сердце вождя работает великолепно. Иногда
после припадка слабела правая сторона тела, но сейчас рука и нога были в
порядке.
«Да, он в порядке, а меня лихорадит, голова раскалывается,
колени дрожат», — подумал профессор, но решил не поддаваться и бодро произнес:
— Теодор Кохер, прежде чем стать лауреатом и мировой
знаменитостью, проделал сотни операций по удалению щитовидной железы, то есть
искалечил сотни людей. И лишь тогда до него дошло, что железу целиком удалять
не следует. За это благодарное человечество щедро наградило его.
— По вашему, вообще ничего резать не нужно? — спросил Ленин
с обычным своим хитрым прищуром.
— Только в самом крайнем случае, когда нет иных способов
помочь. Организм человека — творение гениальное, тончайшее. А медицина, при
всех ее великих достижениях, груба, темна и чудовищно амбициозна. Сколько
жестоких, непоправимых глупостей совершалось, и все с умным видом, с
самонадеянностью тупого невежды.
У Михаила Владимировича заплетался язык, зубы стучали от
озноба. Рубашка под джемпером стала влажной от холодного пота. Но вождь не
замечал этого. Он наслаждался покоем, приятной расслабленностью после
мучительного припадка, ему нравилось болтать о медицине с профессором, тем паче
в последнее время он поглощал медицинскую литературу на французском и немецком
в немереных количествах.
— Гениальное творение, — с пародийным пафосом повторил он, —
ну а что же в таком случае оно, творение, гниет, дряхлеет, тлеет? Ничего не
вижу гениального в этой гаденькой, слабенькой, подлой твари под названием
человек. Скальпель — хорошее средство, безусловно, лучшее не только в медицине,
но и в политике.
Беседа набирала обороты, уходила куда-то вкось, у Михаила
Владимировича не осталось сил продолжать ее и, чтобы закончить поскорее, он
сказал:
— Владимир Ильич, вам скальпель противопоказан.
— Ну ка, ну ка, батенька, извольте пояснить, что вы под этим
разумеете? — Вождь азартно потер ладони, предвкушая интересную политическую
дискуссию.
Но Михаил Владимирович разочаровал его.
— Я разумею всего лишь то, что вашу липому трогать нельзя.
Такого рода доброкачественные новообразования в результате хирургического
вмешательства иногда перерождаются в злокачественные.
Вождь поморщился, тронул себя за шею.
— Ерунда. Вот так, слегка кожу натянуть, чик, и все.
— Я резать не стану, — жестко сказал профессор.
— Отдадите меня Тюльпанову на растерзание?
— Никто не должен резать. Тем более Тюльпанов. И не
возьмется он, лет пять уже скальпель в руках не держал.
— Ну, так позовут немца какого-нибудь, — вождь глухо
усмехнулся, — в апреле пулю все равно придется вытащить, хотя бы одну. Тут
вопрос не медицинский. Политический.
— Владимир Ильич, хватит валять дурака, — профессор так
рассердился, что даже озноб прошел. — Немец уж, наверное, отличит липому от
пули.
— Э, батенька, немцу заплатят столько, что будет вам хоть
десять пуль, хоть артиллерийский снаряд вместо липомы!
— Ну, так пусть заплатят, и не надо ничего резать.
Ленин вдруг изменился в лице, прищуренные глаза
распахнулись, рот приоткрылся, щеки покраснели. Профессор подумал, что
последует гневная буря, но ошибся. Вождь схватил его за руку и виновато
забормотал:
— Михаил Владимирович, простите, простите великодушно, вы бы
сразу сказали, прямо, без всяких стеснений. Конечно, это безобразие, свинство!
Мне просто в голову не приходило, а вы даже не намекнули никогда. Я сегодня же
распоряжусь, чтобы вам платили гонорары по высшей категории, одно только
больничное жалованье за ваш труд — это чудовищно мало. За операцию вы получите
столько, сколько скажете. И за каждый визит по самому высокому тарифу. Сию
минуту распоряжусь, — он потянулся к телефонному аппарату.
Профессор остановил его, грустно вздохнул и покачал головой:
— Владимир Ильич, я не стану удалять вашу липому ни за какие
деньги. Жалованья мне хватает, и дело вовсе не в этом. Поймите, наконец настал
момент, когда следует отделить зерна от плевел, лечение реального, сложного
вашего недуга от всех этих сомнительных политических игр. Да, я уже догадался,
что по каким-то неизвестным мне причинам вас в апреле должны прооперировать.
Сейчас еще не поздно, времени довольно, чтобы как-то скорректировать эти
странные планы. В конце концов инсценировать хирургическую операцию значительно
проще, чем покушение и ранение.
— Нельзя, батенька, никак нельзя, — спокойно и грустно
возразил Ленин. — Время изменилось, тогда был угар, хаос. Нынче у нас на дворе
уже не восемнадцатый, а двадцать второй год. Пулю придется вытащить, все должно
быть по настоящему. Больничная палата, надрез, шов. Она давит, душит меня, я ее
постоянно чувствую, от этого совсем не сплю.
Разговор вернулся к своему началу, продолжать его можно было
бесконечно, как сказку про белого бычка. Профессор слишком скверно чувствовал
себя, чтобы идти по второму кругу, и произнес устало:
— Владимир Ильич, отпустите меня.
— Что?! Вы опять? — гневно воскликнул вождь.
— Нет нет, — спохватился профессор, — я не о том, я уже
понял, за границу мне путь заказан. Я имею в виду, отпустите меня сейчас домой,
мне нездоровится.
— А, конечно, у вас усталый вид, вам надо отдохнуть,
замучились вы со мной. Ну, ступайте, выспитесь хорошенько. Погодите! У вас ведь
внук маленький, вон там, на полке коробка. Возьмите. Игрушечный «Роллс Ройс»,
очень тонкая работа. Красин привез из Лондона, я хотел вам отдать для внука, да
запамятовал. Возьмите. У него ведь скоро день рожденья.
День рожденья у Миши был двадцать шестого октября, а сейчас
февраль. Но Михаил Владимирович не стал ничего уточнять, коробку взял,
поблагодарил за подарок, вышел на заплетающихся ногах, думая только о том,
чтобы скорее добраться до постели, принять пирамидону и заснуть.
В прихожую вышла Крупская проводить его, принялась
расспрашивать, он коротко ответил, что был небольшой припадок, но удалось
купировать, сейчас все в порядке.
— Вы плохо выглядите, — заметила Крупская.
— Да, Надюша, не одну тебя я извожу своей проклятой хворью и
скверным характером, — раздался голос Ленина.
Он тоже вышел проводить профессора, стоял, кутаясь в старую
шаль, хитро улыбался и, прежде чем за Михаилом Владимировичем закрылась дверь,
успел картаво крикнуть:
