В отличие от нервного Зубова, старик выглядел спокойным и
расслабленным, пребывал в лирической задумчивости.
— Самый счастливый день — это когда Сталин умер? — спросил
Иван Анатольевич.
— Мг-м. Потом, конечно, было девятое число, жуткие похороны,
тысячи искалеченных, раздавленных насмерть. Бездна приоткрылась, чтобы принять
назад свое исчадье, вздулся гигантский пузырь темной энергии, не могло обойтись
без жертв. Но все равно это был конец. Создать адекватную замену так и не
удалось. До сих пор нет ни идеи, ни человекоорудия. Время уходит, терпение
иссякает.
— Чье терпение?
Вместо ответа старик указал пальцем вниз, на плиточный пол.
— Федор Федорович, я не понимаю, о чем вы, — Зубов протянул
руку к пачке сигарет, хотел закурить.
Но Агапкин тоже протянул руку, и Зубов не стал закуривать.
«Этак я брошу, — сердито подумал Иван Анатольевич, — я ведь
не могу позволить ему, вдруг у него приступ случится от первой затяжки?»
— Ладно, кури, я не претендую, — Агапкин улыбнулся, — это
действительно нелепо в моем возрасте.
— Ну, так чье все-таки терпение? — повторил Зубов свой
вопрос и щелкнул зажигалкой.
Старик досадливо поморщился, махнул рукой.
— Ваня, ну что ты пристал? Сам все отлично понимаешь. Не
хочу я называть эту пакость по имени, тем более перед полетом. К тому же имен
много, не знаю, какое выбрать.
— Ладно, хорошо, допустим, я понимаю. Но почему вы думаете,
что там, — Зубов повторил жест старика, указал пальцем вниз, — существует такое
понятие, как терпение?
— Еще как существует! Ждать там умеют. Отсрочку могут дать.
Но всему есть предел. Даже самая совершенная модель приходит когда-нибудь в
негодность.
— Модель?
— Да. Если хочешь, можно назвать это биороботом. Или вот,
сейчас модно говорить о клонах. Хотя в данном случае определение не подходит.
Химерный организм, химера. Так, пожалуй, вернее. Он создан из мрака и должен
туда вернуться.
— Погодите, — Зубов раздраженно сморщился, — вы сейчас кого
имеете в виду? Уж не господина ли Хота? Я никогда не видел его, но, по
рассказам Сони, мне представляется вполне реальный пожилой мужчина, долговязый,
рябой, с толстым пузом. Какая же он химера?
Но старик больше не слушал, ушел в свои мысли, отвечать не
собирался и понес какую-то полнейшую несуразицу:
— Нет, он в конце концов согласится… Первое, второе… Должно
быть хорошее эхо… Что, если вздуется пузырь?
Иван Анатольевич решил ничего не уточнять, ему смертельно
надоели иносказания, недомолвки, намеки, насмешки, если не понимаешь с
полуслова.
— Девятый час, — заметил он, слегка постучав ногтем по
стеклышку часов, — идемте в бизнес, там диваны, вы поспите. Даже для меня
подъем в половине пятого утра — это тяжеловато.
Агапкин зевнул, пожевал губами.
— В степи, стало быть, начало двенадцатого. Ладно, до
полуночи времени достаточно.
Он опять задумался, вздыхал, хмурился, качал головой, иногда
зевал, прикрывая свою фарфоровую пасть ладошкой.
— Федор Федорович, мы пойдем в бизнес? — спросил Зубов через
несколько минут, едва сдерживая раздражение.
— Нет, здесь лучше, — невозмутимо улыбнулся Агапкин. — Мне
на людей интересно поглазеть, и спать я не хочу нисколько. К тому же вот
объявляют посадку. Подъем, чекушник.
Ивана Анатольевича задело, что старик, хоть и углубился в
свои причудливые размышления, однако первым расслышал в невнятном бормотании
радиоголоса номер их рейса. Пока шли к самолету, Федор Федорович продолжал
зевать.
— Прилетим, отоспимся в гостинице, — сказал Зубов.
— Не надейся. Сразу поедем к развалинам. Мы же не забавы
ради рисовали схему лабиринта. Вот она очень нам пригодится, эта схема.
Зубов, несмотря на полусонное состояние, все-таки разозлился
и нарочито вежливо произнес:
— Федор Федорович, вы затеваете какую-то хитрую операцию.
Объяснять мне ничего не желаете. Могу я задать самый элементарный вопрос?
— Можешь.
— На чем мы поедем к развалинам?
— На машине.
— На такси?
— Нет. Ни один таксист ехать туда не захочет. Ты сядешь за
руль.
— Отлично! А где, позвольте спросить, мы добудем машину?
Там, я знаю, проблема с ренткарами!
— Не твоя забота, машина будет, я уже договорился.
— С кем?
— С хозяином гостиницы.
— Хорошо, допустим. Но вы забыли, что развалины теперь
охраняемый объект.
— Ничего, у меня там дворник знакомый.
Иван Анатольевич так и не понял, была это очередная шутка
или старик действительно рассчитывал проникнуть на охраняемый объект с помощью
знакомого дворника. Он пытался спросить, уточнить, но тщетно. Едва опустившись
в кресло в салоне первого класса, Агапкин заснул и спал крепко, как дитя, до
самой посадки.
Мюнхен, 1922
Ровно в пять Федор постучал в дверь княжеского номера. Никто
не ответил. Он спустился вниз и узнал у портье, что господин Гурджиев никуда из
отеля не уходил.
«Все еще дрыхнет, — решил Федор, — ну и славно, пообедаю
спокойно, авось появится через полчасика».
Обеденный зал был маленький и почти пустой. Стены украшали
морские пейзажи в толстых золоченых рамах, возле посудного шкафа стоял,
прислоненный к стене, огромный ржавый якорь. За барной стойкой дородная девица
в детской матроске лениво щелкала костяшками счетов. В камине пылал огонь.
Занято было всего два столика. Ни на кого не глядя, Федор сел у окна, спиной к
залу, принялся изучать меню. Заказал жареную свинину с картофельным пюре и
кружку светлого пива.
Он отлично выспался, с удовольствием принял горячий душ,
побрился новеньким безопасным лезвием. Берлинские страхи рассеялись. Федор
заверил себя, что здесь, в Мюнхене, слежки и провокаций быть не должно. Никто
не знает, куда они с князем уехали. Пусть теперь ищут его в Берлине люди Радека
и прочие любопытствующие.
Моросил дождь. За окном открывался вполне обыденный пейзаж.
Ствол дерева, угол дома, витрина бакалеи, силуэт кошки в окне над витриной. Но
сквозь дымку дождя, в нежном сумеречном свете, все казалось чудесным,
одушевленным, словно пейзаж был только что написан неведомым художником, еще не
просохли краски, и Федор — единственный зритель этого маленького мгновенного
шедевра.
