Федору удалось наконец зажечь спичку.
— Сколько вам лет? — внезапно спросил доктор.
— Тридцать два.
— Советую отрастить бороду. Вам с трудом дашь двадцать.
— Спасибо.
— Вы не дама, и это не комплимент. Когда я увидел вас в
обеденном зале, заподозрил подвох. От Гурджиева можно всего ожидать. В первую
минуту мне показалось, он дурачит меня, вместо Федора Агапкина, с которым я
собирался встретиться в Берлине через пару дней, притащил сюда в Мюнхен
какого-то глухонемого юношу. Ладно, выкладывайте, чего хочет от меня господин
Ульянов?
— Ему кажется, что вы знаете, чем он болен. Вернее, почему
он болен и сколько ему осталось. На самом деле отправил меня к вам не он, а
Глеб Бокий и поручил задать вам именно эти два вопроса: почему и сколько?
— Бокий? Юный мистик, мечтавший найти в Монгольских степях
трон Чингисхана? Кто он теперь, этот юноша? Видный чекист?
— Он возглавляет спецотдел. Шифры, техническое оборудование.
Он порядочный человек. Возможно, из всех них он единственный, кто искренне
привязан к Ленину и никогда его не предаст.
— Порядочный человек, — доктор усмехнулся в усы. — Откуда
эта странная идея использовать Гурджиева как посредника?
— Видимо, других вариантов у Бокия не было. Он пытался
обеспечить полную секретность.
Доктор долго смеялся, даже слезы потекли. Он погасил
папиросу, достал платок, промокнул глаза, усы, высморкался и пробормотал:
— На самом деле ничего смешного. Извините. Для вас, русских,
все это весьма печально. Да и для нас, немцев, тоже. Что, господин Ульянов
действительно так плох?
Федор принялся подробно рассказывать о болезни Ленина, но
Крафт остановил его:
— Симптоматика мне известна. Меня интересует ваша оценка его
дееспособности, сохранности интеллекта. Деменции нет у него?
— Нет. Он в здравом уме.
— В здравом уме, — медленно повторил Крафт. — Тогда почему
он до сих пор не догадался?
— О чем?
— Федор, вы латынь хорошо помните?
— Ну, в общем, неплохо.
— Как бы вы перевели слово «ленио»?
Федор застыл с горящей спичкой в руке. Огонек обжег пальцы.
Он дунул, выронил обгоревшую спичку, поднес пальцы к губам и прошептал:
— Ленио… кажется, сводник, совратитель.
— Совершенно верно. — Доктор взглянул на часы и поднялся. —
Пожалуй, нам пора. Пойдемте.
Федору даже не пришло в голову спросить куда. Он шел рядом с
доктором по мокрой пустой аллее. Дождь кончился, небо расчистилось, утих ветер,
опустились холодные спокойные сумерки. Несколько минут шли молча, наконец
доктор сказал:
— До того как господин Ульянов стал Лениным, у него было
множество кличек. Их он придумывал сам. Ильин, Тулин. Когда я с ним
познакомился, кстати, это произошло именно тут, в Мюнхене, в девятьсот первом,
он жил под странным именем Иордан К. Иорданов. Лысеющий молодой человек
разъезжал по Швабингу на велосипеде, с ума сходил от Вагнера и Бетховена, брал
дешевые уроки немецкого, страдал головными болями и желудочными неврозами. Я в
то время сочувствовал социал-демократам. Эмигрантов, гонимых за идею, лечил
бесплатно. Я предупреждал Ульянова еще тогда, что он слабоват для этих
экспериментов.
— Политических? — осторожно уточнил Федор.
— Скорее, медицинских. Господин Ульянов был одержим жаждой
власти и привлек к себе внимание определенных сил, у которых острый нюх на
одержимость подобного рода. Мечтателю объяснили, что для исполнения мечты нужны
сверхчеловеческие способности, и предложили пройти ряд сложных, довольно
мучительных процедур, направленных на пробуждение спящих зон мозга. Он
согласился. Прошел инициацию, принял имя Ленин, не задумываясь над смыслом.
Между тем данное ему имя являлось предупреждением. Сводник — фигура переходная,
временная, но никак не главная.
— Инициацию? — ошеломленно переспросил Федор. Доктор
поправил шляпу, плотнее замотал шею шарфом.
— Ну, давайте назовем это специальной обработкой, глобальным
изменением личности. Используются сложные методики, известные еще с глубокой
древности. Галлюциногены, гипноз, разного рода ритуальные упражнения,
направленные на жесткую стимуляцию определенных зон мозга и всей нервной
системы. Мне приходилось сталкиваться с печальными последствиями такой
обработки. Мозг не выдерживает.
— Но кто, кто они? Кого вы разумеете под «определенными
силами»?
— Скажем так, гости из огромной и мощной державы, которой
нет на карте. Многочисленным ее обитателям жизненно необходимо постоянно
повышать уровень зла и страдания здесь, на земле. Наше зло и страдание — их
пища. Держава эта не скрывает своих целей, действует совершенно открыто. Ко
второй половине девятнадцатого века нашим гостям удалось настолько огрубить и
упростить сознание миллионов людей, что секретности, конспирации теперь вовсе
не нужно. Мы заколдованы материализмом. Нынешний материализм — это
колоссальный, глубоко продуманный и тщательно организованный магический акт.
— Вы сказали — гости. Наверное, непрошеные?
— Нет. Они не могут явиться без приглашения, но это не
проблема. Всегда есть, кому позвать их.
Парк давно остался позади. Федор и доктор шли по людным
вечерним улицам. Стемнело, зажглись фонари. Двери кондитерских и пивных то и
дело открывались, впуская вечерних посетителей. Внезапно доктор остановился,
принялся шарить по карманам.
— Беда. Я забыл очки. Федор, прочитайте, пожалуйста, что
написано на вывеске, у перекрестка. Вон той, самой ободранной и тусклой.
— «Киндкеллер». Лучшее пиво в Баварии.
— А, значит, мы уже пришли. Все вопросы потом. Смотрите,
слушайте, запоминайте.
В просторном зале пивной «Киндкеллер» происходило нечто
вроде собрания или митинга. Зал был битком набит шумной подвыпившей публикой.
Лавочники, рабочие, молодые подмастерья, мелкие чиновники и множество людей в
баварских национальных костюмах. Деревянные широкие лавки у огромных столов все
были заняты, сесть и даже встать оказалось совершенно некуда. От табачного дыма
и кислого пивного перегара щипало глаза.
— Не отставайте, держитесь за меня, — сказал доктор и стал
протискиваться сквозь толпу.
В глубине зала возвышался деревянный помост. Справа от него
стоял небольшой стол, за ним сидело несколько молодых людей с блокнотами, рядом
крутились фотографы.
