Озноб прошел, кожа горела, сердце забилось быстрее, руки и
ноги уже не дрожали. В голове почему-то прозвучала фраза: «Они могут только
пугать и лгать».
Он больше не мучился вопросом, каким образом произошел
диалог между ним и дворником Дассамом, если старик ни слова не знал по русски.
Он принял это как данность. Мало ли в жизни случается событий, которые трудно
объяснить?
Снежная баня окончательно привела его в чувство. Он достал
из багажника свою сумку, быстро переоделся в джинсы, фланелевую рубашку,
свитер.
Когда поставили запаску, Фазиль сказал:
— Ну, вот, отлично. Через полчасика будешь у Рустамки в
отеле, отоспишься, утром позвонишь Соне, все выяснишь.
— Нет, Фазиль. Мы сейчас поедем назад.
— Куда?
— Туда. Во дворец.
Москва, 1922
Михаил Владимирович не сразу понял, о чем толкует красивая
светловолосая барышня, слишком она была возбуждена, слишком громко звучал ее
голос в кафельных стенах приемного отделения.
— Я товарищ Бренер, учусь вместе с вашей Таней. Это
безобразие, контрреволюция, они за это ответят!
Профессор сначала решил, что она нездорова. Щеки барышни
пылали, зеленые глаза лихорадочно блестели.
— Хватать, тащить и так подло, украдкой! Но ничего, я найду
на них управу!
— Сударыня, вы присядьте, успокойтесь, — сказал профессор и
приложил ладонь к ее лбу, — жара нет у вас?
— Я никакая не сударыня и я совершенно здорова! Меня даже
тиф не берет, даже вошь боится меня! — Она все-таки дала себя усадить и шубку
скинула.
Теперь можно было спокойно поговорить с ней.
— Стало быть, вы учитесь с моей Таней. Как вас зовут?
— Я уже сказала, меня зовут товарищ Бренер.
— Да, я понял, очень приятно. А имя можно узнать?
Барышня уставилась на него, открыла рот, потом зачем-то
пожала ему руку и произнесла:
— Большая честь говорить с вами, товарищ Свешников. Вы
лечите самого Владимира Ильича. Это огромная честь для меня. Я тоже хочу стать
врачом. — Она сдвинула темные тонкие брови и, помолчав, добавила: — Клянусь,
они ответят за это!
Михаил Владимирович вдруг вспомнил, как Таня рассказывала о
товарище Бренер, героине Гражданской войны, и даже мелькнуло в голове имя:
Мария. Маня. Профессор облегченно вздохнул про себя, потому что беседовать с
барышней, обращаясь к ней «товарищ Бренер», ему было сложно.
— Машенька, вас кто-то обидел?
— Ха! Пусть кто попробует! Вот что, надо сразу
телефонировать Феликсу Эдмундовичу! Где тут у вас аппарат?
— Зачем, позвольте узнать?
— Чтобы прекратить безобразие!
— Маша, будьте любезны, объясните, что произошло? — попросил
профессор, почти не надеясь получить внятный ответ, однако получил.
— Вашу Таню арестовали.
Он, конечно, испугался, но не слишком. Записал на бланке для
рецептов: «ордер — Уншлихт, мандат — Иванов». Поблагодарил Маню, спокойно
поднялся к себе в кабинет и позвонил Ленину.
Трубку взяла Фотиева, долго не хотела звать вождя к
аппарату, пыталась выяснить, в чем дело. Наконец трубку взял Ленин. Выслушал,
крикнул примерно так же, как кричала товарищ Бренер: «Безобразие!» — и пообещал
разобраться.
Михаил Владимирович позвонил Бокию.
— Вы уверены, что барышня не ошиблась и ордер действительно
подписан Уншлихтом? — спросил Глеб Иванович.
У профессора в солнечном сплетении образовался твердый
ледяной комок. Он вспомнил, что Дзержинский ездит по Сибири, инспектирует
железные дороги, добывает зерно для весеннего сева и на Лубянке сейчас главный
этот самый Уншлихт. С ним у Бокия отношения скверные, он человек Сталина.
«Они нарочно это устроили, пока нет Дзержинского! — подумал
профессор и тут же спросил себя: — Кто — они? Я что, подозреваю какой-то
особенный заговор? Ерунда! Заговоров и интриг у них много, это их стихия, но
при чем здесь моя Таня? Зачем она им?»
Бокий велел сидеть и ждать у аппарата, обещал перезвонить,
как только станет что-либо известно.
Заглянула Лена Седых. Оказалось, что профессора ждут на
вечерний обход. Он никак не мог уйти из кабинета, впрочем, хватило двух слов, чтобы
Лена все поняла.
Комок в солнечном сплетении твердел, мешал дышать. Надо было
срочно чем-то занять себя. Михаил Владимирович принялся наводить порядок в
ящиках стола, но скоро обнаружил, что бессмысленно перебирает бумажки, и больно
прищемил палец, задвигая ящик. Мысль о заговоре все никак не оставляла его,
упрямо пульсировала в мозгу. Будь Дзержинский сейчас в Москве, хватило бы
одного звонка. Конечно, Железный Феликс недавно грозил, намекал, но он бы не
посмел арестовать дочь профессора Свешникова. Тем более прекрасно знает,
арестовывать ее не за что.
Михаил Владимирович чувствовал пустоту и тщетность своих
рассуждений. Не стоит сразу паниковать. Скорее всего, арест Тани
бюрократическая ошибка, недоразумение.
Он попытался читать, раскрыл наугад первую попавшуюся книгу.
Не сумел понять ни строчки, как будто текст был написан на каком-то незнакомом
языке.
Просидев еще несколько минут неподвижно, профессор
обнаружил, что молится про себя. Только на это он был сейчас способен.
Телефонный звонок заставил его вскочить. Он так резко
схватил трубку, что едва не сшиб аппарат.
— У нас на Лубянке среди заключенных ее пока не нашли, —
прозвучал в трубке мрачный голос Бокия. — Уншлихт на совещании, как только
освободится, я свяжусь с ним.
— А Иванов? Иванова нашли?
— Успокойтесь. Отправляйтесь домой. Уже поступило
распоряжение от Владимира Ильича. Всех, кого нужно, подняли на ноги. Я послал
телеграмму Феликсу в Томск.
— Глеб Иванович, давайте я сам приеду к вам, на Лубянку, я
не могу просто сидеть и ждать!
— Ни в коем случае! — резко выкрикнул Бокий и добавил, уже
мягче: — Зачем вам приезжать? Вероятно, ее там нет. Впрочем, я проверю еще раз.
— Где же она?
— Михаил Владимирович, я бросил все свои дела и занимаюсь
поисками. А вы, вместо того чтобы помогать мне, мешаете, отнимаете время. К
вечеру все разъяснится. Отправляйтесь домой. Я позвоню.
— Так уже вечер. Подождите, Глеб Иванович, еще одну минуту.
Когда вернется Федор?
