Но Бокий положил трубку.
На ватных ногах профессор вышел из кабинета, спустился вниз,
сел в автомобиль прямо в халате и, пока ехал, все время думал: «Вдруг Бокий
позвонит домой, а там только няня и Мишенька? Они ничего не поймут,
перепугаются».
В квартире было тихо. Никто не встретил Михаила
Владимировича, только Марго прискакала, вскарабкалась к нему на плечо. Он сразу
прошел в детскую. Миша лежал в кроватке, рядом сидела няня.
— Наплакался, спит, — сообщила она шепотом. — Таня обещала
ему кукольный театр, а вот до сих пор нет ее.
— Где мама? — сквозь сон пробормотал Миша.
Михаил Владимирович наклонился, поцеловал его, обнаружил,
что ребенок пылает. И без термометра было ясно: не меньше тридцати восьми.
— Дед, где мама? — всхлипнув, повторил Миша.
— Задержалась в университете. Ну-ка, открой рот, я горлышко
посмотрю.
— Ничего не болит, хочу в кукольный театр, где мама?
Миша хныкал, не давал смотреть горло, отталкивал трубку
фонендоскопа, крутился так, что невозможно было прощупать железки, и чуть не
разбил термометр. Няня пыталась помочь, удержать его, заговорить. Марго уселась
к нему на подушку, гладила по голове, бормотала что-то на своем обезьяньем
языке. Но он ничего не хотел слышать, доводил до исступления себя, деда, няню,
повторяя:
— Где мама?
Уговоры заняли минут сорок. Наконец удалось посмотреть
горло, оно было распухшим и красным, с характерным сероватым налетом.
«Дифтерия», — прошуршал в голове профессора какой-то чужой
ехидный шепоток.
Михаил Владимирович бросился к телефону, позвонил в
больницу, попросил, чтобы кто-нибудь срочно привез ему противодифтерийную
сыворотку. И тут же набрал номер Бокия, но того не было на месте.
Оставалось ждать, снимать шпателем и отсасывать через
трубочку дифтеритные пленки, делать уксусные компрессы, чтобы немного сбить
жар, врать, что маму задержали в университете, а потом попросили подежурить в
госпитале, и слышать это бесконечное, мучительное:
— Где мама?
А Бокий все не звонил, и не звонили из больницы. Достать
свежую сыворотку было трудно. К десяти вечера Миша уснул, но метался,
всхлипывал, кашлял. Пришел Андрюша и тут же убежал, заявив, что сыворотку
раздобудет сам, у одного приятеля есть знакомый барыга, и задорого можно купить
любые лекарства.
Михаил Владимирович дал ему денег, и на вопрос, где Таня,
ответил то же, что отвечал Мише: задержали, попросили отдежурить.
— Она прошлую ночь дежурила, как она выдержит? — спросил
Андрюша.
— Ну, ты же ее знаешь, — Михаилу Владимировичу удалось
изобразить улыбку, впрочем, довольно фальшивую.
В одиннадцать он решился позвонить Бокию домой. Трубку взяла
Лена.
— Папа вернется сегодня очень поздно. Что-нибудь передать?
— Нет, спасибо.
В полночь явился Валя Редькин, принес сыворотку, рассказал,
что с ним связалась Лена Седых.
— Представляете, даже в Солдатенковской сыворотка
просроченная. Достал свежую каким-то чудом, через знакомого провизора. Сказал,
что для вашего внука, так он даже денег не взял, вот еще передал шпатели,
трубки и кучу каких-то снадобий.
Комок в солнечном сплетении слегка подтаял. При дифтерии
главное ввести сыворотку вовремя. Миша немного похныкал от укола, но потом
сразу уснул. Няня давно уж дремала в кресле у его кроватки. Михаил Владимирович
поднял ее, отвел к ней в комнату, уложил, заверил, что теперь все будет хорошо.
И услышал, как она пробормотала сквозь сон: «Где Таня?»
Валя ждал профессора в кухне. На примусе кипел чайник.
— Ордер действительно подписал Уншлихт, и это очень скверно.
Ленин отдал устное распоряжение, ему пообещали разобраться, но предупредили,
что обвинения весьма тяжкие. Глеб не звонит потому, что ему нечего сказать.
— Они нашли Таню?
— Да. Она на Лубянке, в специзоляторе. Фамилия ее
следователя Мухин.
Профессор едва присел на табуретку и тут же вскочил:
— Я поеду к ней.
— Бесполезно. Вас не пустят. В специзоляторе сидят злейшие
враги советской власти, ни свиданий, ни передач. Успокойтесь, послушайте.
Формальных поводов арестовать Таню более чем достаточно. «Ледовый поход»
сегодня считается самой опасной и сильной белогвардейской организацией. Муж
Тани — один из лидеров.
— У нее нет никаких контактов с мужем, — простонал
профессор, — они даже не переписываются.
— Она встречалась с Элизабет Рюген. Недавно она была в
гостях на дне рождения своей сокурсницы Лидии Плотниковой. Отец этой девушки
состоял в партии правых эсеров. Вся семья арестована.
— Ну и что? При чем здесь Таня?
— Совершенно ни при чем, — Валя встал, налил чаю, придвинул
стакан профессору, — и дело вовсе не в Тане. Вас хотят убрать подальше от
больного Ленина.
— Зачем?
— Причин много. Вы беспартийный, идеологически чуждый
элемент, пробрались на самый верх. Вы его лечите, а им нужно совсем другое.
— Что же?
— Изолировать его, тихо свести на нет, а потом из него,
мертвого, сделать идола. Вы мешаете им. Но тронуть вас они не смеют. Если вы
помчитесь на Лубянку, будете рваться, требовать свидания, они обязательно
устроят какую-нибудь мерзкую провокацию.
— Что же делать?
— Ждать. Ленин пока ограничился устным распоряжением, потому
что в данный момент неплохо себя чувствует и ему не до вас. Но скоро вы ему
понадобитесь. Вы скажете, что не возьметесь его лечить, пока ваша дочь в
тюрьме. Ваши нервы расстроены, вы думаете только о дочери и в таком состоянии
не можете выполнять свои врачебные обязанности.
В прихожей стукнула дверь. Вернулся Андрюша, всклокоченный,
сердитый, и прямо с порога сообщил:
— Этот мерзавец пытался подсунуть мне все, что угодно, кроме
сыворотки, уверял, будто дифтерия лечится йодом и ртутью, а сыворотка вовсе не
нужна. На самом деле у него ее просто нет. Потом я был в трех аптеках. Нигде
нет.
— Вымой руки и поешь. Все в порядке. Валя принес сыворотку,
— сказал Михаил Владимирович, стараясь изо всех сил, чтобы не дрожал голос.
Спать он лег в детской, но не сомкнул глаз. У Миши
температура поднялась до тридцати девяти, он метался, скидывал холодные
компрессы, успокаивался только на руках. Михаил Владимирович пытался уложить
его, но в кроватке он плакал, повторял осипшим слабым голоском:
