Глава 28
Москва, 1922
Поезд прибыл на Брестский вокзал рано утром. Еще не
рассвело. На пустой мокрой платформе Федор увидел Бокия. Рядом стоял
автомобиль.
Пока Федор ехал, в голове у него прокрутилось множество
вариантов, как он спросит и что ответит Бокий. На ночь он вытаскивал письмо из
кармана, прятал под подушку. Утром доставал, прятал в карман. Никто из соседей
не беспокоил его, не пытался заговорить с ним, никакого Радека в поезде не
было.
Он плохо спал, ему снились кошмары. Люди-куклы в балете
Гурджиева. Мюнхенская пивная, похожая на дом умалишенных. Таня в тюремной
камере. Массивная фигура Хота, отплясывающая на пустой, словно вымершей,
берлинской улице. Опять Таня, во внутреннем дворе Лубянки. Рядом грузовик, у
которого заводят мотор, чтобы заглушить стрельбу. Он закричал во сне так
громко, что из соседнего купе стукнули в стенку.
Он почти не мог есть. Давясь, глотал борщ в ресторане, чтобы
от голода не сводило живот. Курил до одурения. Смотрел в окно, и проплывающие
пейзажи казались ему плоскими фанерными декорациями.
Особенно мучительно тянулись последние минуты, он стоял в
тамбуре, одетый, готовый ко всему, лишь бы кончилась эта неопределенность. Он
спрыгнул на платформу, и довольно было увидеть близко лицо Бокия, чтобы все
стало ясно.
Впрочем, Глеб Иванович сначала сказал:
— Нет, с чего ты взял? — и даже скорчил нечто, похожее на
улыбку, потрепал по плечу. — Все в порядке с твоей Таней, поехали, Ильич ждет.
Но Федор уперся. Пока грузили аптечные ящики в машину,
твердил:
— Я знаю, она арестована, она на Лубянке, я поеду туда, к
ней, все остальное потом!
Хорошо, что ему хватило ума не назвать еще и фамилию
следователя. Бокий и так сильно напрягся, в глазах появился знакомый
металлический блеск.
— Откуда у тебя эта информация?
— Я чувствую! — выпалил Федор. — Пока не увижу Таню, ничего
не скажу вам и в Кремль не поеду! Делайте со мной, что хотите!
Бокий помолчал, хмуро кивнул:
— Садись в машину. Попробуем пробить стену. Ильич все равно
еще спит.
По дороге он рассказал Федору, что Таня арестована по
подозрению в связях с антисоветской белогвардейской организацией «Ледовый
поход». Ильич несколько раз давал указания разобраться. Вот, они разбираются.
Ильич ведь не может, как какой-нибудь самодержец, категорически приказать,
чтобы ее освободили. Был бы Феликс в Москве, под его контролем расследование
велось бы грамотно, Таня вчера еще вернулась бы домой.
Но Феликс в Сибири, всем заправляет Уншлихт. Одни и те же
факты можно толковать по разному, даже с юридической точки зрения.
— Как Михаил Владимирович? — спросил Федор.
— Ну, как ты думаешь? Плохо, конечно. К тому же у Миши
дифтерия.
На Лубянке сразу поднялись в кабинет к Бокию, туда принесли
ящики. Глеб Иванович позвонил по внутреннему телефону, и Федор услышал фамилию
«Мухин».
Минут через десять этот Мухин материализовался в виде
маленького, пухлого, румяного человечка. Весь он состоял из аккуратных
окружностей. Фигура, лицо, нос, рот, все было круглым, мягоньким. Желтыми
жидкими колечками вились волосы. Оловянными пуговками блестели глаза. Он
улыбался, очень мило, с ямочками на розовых щеках, потирал ручки и говорил
тихо, ласково, приятным тенором:
— Вот сюда, милости прошу, в кабинетик, тут будет удобно. Да
вы присядьте, товарищ Агапкин, в ногах правды нет. Чайку не желаете? С дороги
оно хорошо, чайку.
Федор от чая отказался, молча помотал головой, сел на стул.
Мухин занял свое место за столом, зачем-то достал из ящика и натянул сатиновые
синие нарукавники, поднял телефонную трубку, бодро, радостно произнес:
— Доброе утро, товарищ пятый. Мухин на проводе. Арестованную
Данилову из сто семнадцатого приведите ко мне в сорок девятый.
Положив трубку, он уставился на Федора своими блестящими
пуговками, любезно улыбнулся и сказал:
— Вот такая у нас, товарищ Агапкин, арифметика.
Федор поймал себя на том, что с момента материализации
кругленького Мухина не произнес ни слова, как будто между ними существовал
некий тайный молчаливый сговор. И сейчас они сидели молча. Мухин углубился в
бумаги, разложенные на столе. Федор следил, как по розовой гладкой щечке ползет
вялая комнатная муха, и ждал, когда же он почувствует, смахнет или хотя бы
поморщится. Муха ползла, перебирала лапками, а следователь никак не реагировал.
В коридоре послышались шаги. Стук в дверь.
— Да-да, войдите, — произнес Мухин, не поднимая головы от
бумаг.
Федор вскочил, бросился навстречу. Никто не остановил его,
когда он обнял Таню, прямо на пороге, в дверном проеме.
— Идите, идите, товарищ пятый, — прозвучал елейный тенор, —
обождите в коридоре, вызову, когда нужно будет.
Федор, не разжимая объятий, переместился вместе с Таней в
центр комнаты. Дверь закрылась. Стало невозможно тихо. Под руками Федора были
тонкие косточки, почти невесомое тело, губами он чувствовал странный, какой-то
прозрачный холодок кожи, целовал висок, скулу, угол глаза, дрожащее веко,
мокрые соленые ресницы.
— Феденька, не надо при нем, не надо.
Руки разжались. Он усадил Таню на стул, было больно смотреть
на нее. Он повернулся к Мухину и спросил, не узнавая собственного голоса:
— Почему она так похудела? Вы что, не кормите заключенных?
— Обижаете, товарищ Агапкин, очень даже кормим, питание
отменное, да вот Татьяна Михайловна изволит брезговать нашими кушаньями. —
Мухин говорил и улыбался, муха уютно устроилась в ямочке на правой щеке.
— Федя, ты дома был? Что с Мишей? — спросила Таня.
— Нет. Я только с поезда. Наверное, все хорошо. С ним Михаил
Владимирович, Андрюша, няня. Почему ты не ешь? У тебя опять начинается
дистрофия.
— Не могу ничего проглотить. Все тухлое. Селедка ржавая,
вода вонючая. Федя, ты точно знаешь, что Миша здоров?
Она сипела, ей трудно было говорить. Федор заметил на губах
запекшуюся кровь, лиловые темные тени вокруг запавших глаз.
— Вы не даете ей спать, — сказал он Мухину, — и вот, на
запястьях кровоподтеки. Ей что, руки связывали?
Мухин все так же улыбался, и муха в ямочке не шевелилась.
— Товарищ Агапкин, у нас тут не санаторий. Татьяна
Михайловна и так уж в самых привилегированных условиях. Одиночный бокс. А не
изволите ли в общую?
