По пустой трассе на бешеной скорости домчались до зоны всего
за час. Фазиль погудел перед воротами. Они не открылись.
— Интересные дела, — он вылез из машины, принялся колотить в
калитку.
Дима тоже вылез, поднял голову, встретился взглядом с
видеокамерой. Фазиль барабанил кулаками, бил ногой, подошел к машине, опять
стал сигналить, изо всех сил. Он завелся.
— Вот придурок! Видит нас, сволочь! Если и дрых, так давно
уж проснулся!
— Подумай, как-нибудь еще можно попасть внутрь? — тихо
спросил Дима.
— Да хрен попадешь! Проволока под током, забор высоченный!
Елки, ну в чем дело? — Он отошел на несколько шагов от забора, сложил ладони
рупором и заорал во все горло: — Ха-амис!
Метрах в двух от земли вдруг открылось незаметное окошко,
высунулась голова охранника.
— Не ори, Фазиль! — дальше он произнес короткий монолог по
шамбальски, и окошко захлопнулось.
Фазиль посмотрел на Диму так, словно впервые увидел.
— Слушай, он говорит, поступил приказ никого не пускать. То
есть именно тебя не пускать. Это он уже по секрету уточнил, потому что давно
меня знает. Поехали в город, пошли они все на…
— Я перелезу, я найду способ, можно попробовать со стороны
котлована. Трос есть у тебя?
— Ты очумел?
— Фазиль, одолжи мне трос, лопату и езжай спокойно.
Несколько секунд Фазиль хмуро молчал, стоял, опустив голову,
покусывал губу, потом взглянул на Диму исподлобья, махнул рукой.
— Ладно, уговорил. Поехали.
— Куда?
— Садись в машину, по дороге объясню.
Минут через тридцать джип остановился у бывшего конезавода,
на краю поселка, возле «Товаров повседневного спроса». Фазиль увидел бежевый
«Опель», тихо присвистнул:
— Это Рустамкин. Интересные дела. Ладно, берем фонарик и
вперед.
Москва, 1922
Температура у Миши к вечеру взлетала до сорока. Он с трудом
мог проглотить несколько ложек теплого питья. Сыворотка не помогала. Пленки в
горле стали толстыми, плотными. Миша сипел, плохо дышал и уже ничего не
говорил, кроме двух слов: где мама?
Никого из знакомых педиатров в Москве не осталось. Валя
нашел какого-то старичка, специалиста по детским инфекционным болезням.
Старичок вздыхал, качал головой. «Сами видите, состояние тяжелое, столько дней
жар. Вы все делаете правильно, ничего другого против дифтерии наука пока не
придумала. Удаляйте пленки, следите за дыханием. Дай бог, чтобы сердечко
выдержало».
Температура упала до тридцати семи примерно через час после
того, как рядом с Мишиной кроваткой появилась Таня. Михаил Владимирович то и
дело заглядывал в детскую, словно хотел убедиться, что все это ему не
приснилось. Целовал теплый, но уже не раскаленный лоб внука, гладил влажные,
только что вымытые волосы дочери. Они оба спали крепко и спокойно.
После всех звонков, разговоров, обещаний «разобраться»
профессору показалось невозможным чудом, когда утром на пороге возник Федор
вместе с Таней, слабой, истощенной, но живой.
Федя ничего не объяснил, обещал прийти, как только
освободится, вероятно поздно ночью, и сразу умчался.
Настал вечер. Пришел Андрюша. Таня и Миша проснулись.
Профессор посмотрел горло, легко снял пленки. Ртутный столбик термометра
впервые остановился на тридцати шести и шести. Миша вместе с Таней поел немного
овсяной каши, Таня начала рассказывать, что свет горел круглые сутки, никаких
обвинений не предъявили, сразу кинули в каменный мешок и держали там все время.
Ни одного допроса, ничего, мертвая тишина, вонь, холод, ослепительный свет.
Язык у нее заплетался, она опять уснула.
Михаил Владимирович сидел в кресле, в полутемной детской,
прислушиваясь к дыханию внука и дочери, ждал Федора.
В час ночи раздался тихий звонок из прихожей. Профессор
бросился открывать. На цыпочках прошли в кухню. Федя сел, вытянул ноги, закрыл
глаза. Михаил Владимирович разжег примус, поставил чайник.
— Им надо бежать, — сказал Федя, — окно на финской границе.
Вот тут план, мне передал его Павел Николаевич. Я уже сообщил Эрни. Их встретит
Ося. Вы должны уговорить Таню. Времени в обрез. Всего семь суток, но теперь и
того меньше. Отсчет пошел с сегодняшнего утра.
Вуду-Шамбальск, 2007
Вечеринка продолжалась. Вьюга утихла, в парке загрохотал
салют. Кольт увел Елену Алексеевну в оранжерею. Стеклянные стены звенели от
залпов, вспыхивали разноцветные огни, доносились восторженные крики гостей.
Елена Алексеевна что-то рассказывала о церемониальном зале, который этой осенью
ей удалось обнаружить внутри развалин.
— Это чудо, зал сохранился целиком. Потрясающая роспись,
очень интересная акустическая система. Можно устраивать симфонические концерты.
Боюсь, Герман Ефремович все-таки осуществит свою идею, начнет пускать туда
толпы туристов. Он уже без конца лазает туда с какими-то людьми.
Кольт почти не слушал, слишком занят был собственными
мыслями.
Он устал. Столько пришлось улыбаться, что ныли челюсти. Он
почти не пил, не ел ничего жирного, но мучила изжога. На самом деле никаких
особенных мыслей не было, он просто пытался проанализировать свое душевное
состояние, понять, почему не проходит мерзейшая внутренняя дрожь?
Обратная реакция, откат после бурного веселья? Досада, что
Светик так отвратительно танцует? Это не новость, давно привык прятать глаза,
когда любимое дитятко скачет по сцене как священная корова. Оскомина от
кривляний Йорубы? Герман — типичный нарцисс, это тоже не новость, чего ж
расстраиваться? Затею с ПОЧЦ еще не поздно спустить на тормозах. Ну, вбил в эту
ПОЧЦ кое какую деньгу, и что? Можно считать очередным пожертвованием на
благотворительность. Борьба за общественную нравственность разве не благое дело?
И вовсе не обязательно лезть в политическую помойку в обнимку с Йорубой.
«Тем более теперь не так уж сильно я от него завишу.
Препарат искать не нужно, осталось потерпеть совсем немного, и мечта
исполнится», — заключил Петр Борисович, вздрогнув от очередного залпа.
— Там все расчистили, сделали удобные спуски. Вы обязательно
должны это увидеть, — оживленно говорила Орлик, — твердый кварцид. Похоже на
машинную обработку на каком-то точном станке. Они использовали дисковые пилы с
алмазными насадками. У пилы толщина режущей кромки около трех миллиметров, не
больше. Можете себе представить? Это космические технологии.
— Потрясающе! — воскликнул Петр Борисович и опять нырнул в
тяжелую муть своих размышлений.
