«Что не так? Что? Мечта исполнится. Найду себе тихий райский
остров. Белый песок, синяя вода, много зелени, маленькие нежные колибри,
говорящие попугаи, жгучая роскошь морских закатов. Буду бездельничать, пока не
надоест. Потом отправлюсь плавать на яхте, как давно хотел, не спеша, со
вкусом, с долгими остановками в разных портах. Буду плавать, пока не надоест.
Потом…»
Очередной залп не дал ему придумать, что он станет делать,
когда наплавается, к тому же следовало как-то реагировать на увлеченный рассказ
Орлик.
— Следы пилы и трубчатого сверла. Базальтовые блоки пола с
идеально ровной поверхностью. Чтобы сотворить такое, пришлось бы вывозить в
степь шлифовальные станки с электронным управлением. Прочность и точность
инструментов значительно выше современных стандартов.
— Потрясающе! — Он вдруг смутился, заметил, что в пятый раз
уже так восклицает, осторожно, одним пальцем, прикоснулся к темной шелковистой
пряди, заправил за ушко.
Жест получался пошлейший, Кольт смутился еще больше, вдруг
подумал: «Взять ее с собой на остров? У нее всегда отличное настроение, никакой
тоски, постоянно занята своей археологией, станет там копать и мне
рассказывать, отыщет следы цивилизации пятнадцатого тысячелетия до нашей эры».
— Петр Борисович, вьюга кончилась. Теперь можно ехать, —
сказала Орлик.
— Куда? Мы же договорились, комната в гостевом доме для вас
готова. — Он вдруг с удивлением обнаружил, что настроение у Елены Алексеевны
вовсе не отличное.
Глаза усталые, тревожные, лицо осунулось, побледнело.
— Я не хочу здесь оставаться. Пожалуйста, давайте свяжемся с
шофером, и я поеду домой.
— Домой?
— Я имею в виду, к раскопкам. Там тихо, мне там хорошо
спится, а тут шуметь будут до утра.
Она говорила и вздрагивала от громких залпов, щурилась на
яркие вспышки, нервно щелкала замком сумочки, наконец раскрыла, вытащила
телефон. Сети, разумеется, не было.
— Спутниковый дома остался, — сказала она грустно и встала,
— я хочу позвонить дочке, давно не слышала ее голоса, пожалуйста, отправьте
меня домой. Вы меня привезли, я без машины.
Кольт тоже встал, взял ее под руку.
— Хорошо, я отвезу вас, только объясните, что с вами? Почему
вам вдруг захотелось уехать?
— Не вдруг. Почти сразу. Я не могу есть жирафов. Возможно,
это моя придурь. И еще не люблю развеселые празднества, не могу быть в толпе.
Тоже, конечно, придурь. К тому же господин Хот…
— Что?
— Нет, ничего — Она передернула плечами, ускорила шаг.
«Отвезу и останусь с ней, — думал Петр Борисович, — потом
возьму на остров. Интересно, как она отнесется к такому предложению? Она знает
о препарате, но мы никогда напрямую не касались этой темы».
Он выбрал самый короткий путь к выходу, мимо бассейна. Через
стеклянную стену было видно, как купаются в подогретой, насыщенной полезными
солями воде веселые пьяные гости. И тут наконец Петр Борисович определил
происхождение мерзейшей внутренней дрожи.
Перед началом праздника он отправился в бассейн немного
поплавать, взбодриться и застал там господина Хота, в халате. Петр Борисович
сразу прыгнул в воду. Хот посидел немного, потом скинул халат, подошел к краю
бассейна. У него было обычное тело пожилого, крупного, неспортивного, любящего
хорошо покушать мужчины. Разве что совершенно безволосое и кожа слишком
красная, словно кипятком ошпаренная. Петр Борисович подумал, что Зигги
пережарился в солярии.
Обычное мужское брюхо вздымалось над узкими плавками.
Понятное дело, пиво, сардельки, свиные ножки. Брюхо напоминало половину
огромного красного, туго надутого мяча. В середине, там, где у всех людей
пупок, было совершенно гладкое место. Ни впадины, ни шрама. Ничего.
Через мгновение Хот прыгнул в воду. Петр Борисович тут же с
невероятной скоростью поплыл к кафельному краю, выскочил из воды, как пробка.
Помчался в душ, долго мылся, пытаясь объяснить себе, почему не мог ни секунды
находиться в одной воде с существом, у которого нет пупка? Какая сила выкинула
его вон из бассейна?
Разные бывают патологии, мало ли, может, когда-то удалили
пупочную грыжу, а следа не осталось, потому что…
Но никакого разумного, утешительного объяснения так и не
нашлось. В голове звучали слова симпатичного старика садовника: «Хзэ был здесь…
черт по вашему».
Москва, 1922
— Ну, в общем, я бы все равно уехать никуда не смог, —
сказал профессор, выслушав подробный рассказ Федора, — няню я не оставлю, а
дорогу она, конечно, не выдержит. И с Маргошкой что делать?
Он был поразительно спокоен, даже весел. Он смеялся, слушая,
как Гурджиев определил у Федора старый перелом, как старуха, подруга самой
Елены Петровны, вещала о графе Сен-Жермене.
Федор описывал первую встречу с Эрни за обедом, когда
Гурджиев пытался заставить его молчать и представил доктору итальянцем, заикой,
своим учеником. У Михаила Владимировича выступили слезы от смеха.
Федору все это не казалось таким уж смешным. Прибежала
Марго, профессор стал вместе с ней корчить рожицы, попросил изобразить оракула.
Это был новый фокус. Марго встала на задние лапы, сморщилась, выпятила губу,
сложила пальцы колечками у глаз и принялась пищать что-то. Профессор хохотал до
упаду, Федор тоже не удержался от смеха, Марго правда в эту минуту напоминала
товарища Гречко. Получив за представление сладкий сухарик, обезьянка уснула на
плече у профессора. Он улыбался и поглаживал ее хвост.
— Что ты так смотришь, Федя? Да, я не рыдаю, не рву на себе
волосы. Видишь ли, я сейчас совершенно счастлив. Миша выздоровел, Таня
вернулась. Я мог потерять их обоих. Миша таял на глазах, я видел, что ему
осталось немного. Ночами жар под сорок. Пленки забили дыхательные пути. А Таня?
Сколько еще она протянула бы в тюрьме? Ты сделал для нас невозможное.
— Я это сделал для себя.
— Я знаю, Феденька.
На этом оба они замолчали, еще немного посидели молча и
отправились спать.
Федор лег как обычно, в бывшей Володиной комнате. Спать
осталось часа три, не больше.
Поезд на Петроград отправлялся уже сегодня, в одиннадцать
вечера. Это был поезд ГПУ, то есть чистый, быстрый, гарантированный от
неожиданных остановок и проверок. В одном из вагонов сотрудники спецотдела
везли питерским коллегам фонографы, образцы шифров и прочую свою продукцию.
Федор не рассказал Михаилу Владимировичу, каким образом
удалось ему вытащить Таню из тюрьмы, не заикнулся о письме Кобы, о свидании с
господином Хотом. Чудесное освобождение он объяснил тем, что поставил условие:
пока Таню ему не отдадут, не услышат ни слова о результатах поездки. Пусть хоть
расстреливают. И Бокий засуетился, сразу, весьма кстати, пришла телеграмма от
Дзержинского, вождь соблаговолил еще раз лично позвонить Уншлихту.
