Широкий балахон до пола, лиловый бархат расшит какими-то
черными завитушками вроде перевернутых скрипичных ключей. Петру Борисовичу это
напоминало помпезный и неудобный домашний халат. На голове у Йорубы возвышалась
рогатая черная шапка, тоже ужасно тяжелая и неудобная.
Главную роль, конечно же, играл господин Хот, он стоял на
невысоком черном кубе, совсем близко у пылающего овала, одет был вполне
цивильно, в том же светлом сюртуке и брюках.
Йоруба и Хот стояли спиной к нише, Соня — лицом, напротив
Хота, по ту сторону овала, в коричневой шубе, в сапогах. По залу полз тихий
звук, вроде змеиного шипения, сначала Петр Борисович даже не заметил его,
увлеченный странным зрелищем, но звук нарастал, акустика в зале делала его
оглушительным, заложило уши, как в самолете. Пальцы Орлик, сжимавшие его руку,
ослабли и похолодели.
Шипение исходило от Хота, постепенно превращалось в
отдельные непонятные слова.
— Омма не пад ме гумм… омма аввалукед швары пад…
«Надо уматывать, — решил Петр Борисович, — скорее прочь
отсюда! Еще немного, и лопнут перепонки, Боже, какая боль!»
Только сейчас он заметил, что у ниши, в которой они с Орлик
прячутся, нет ограждения. Шаг вперед, и полетишь кубарем с высоты трехэтажного
дома на каменные плиты.
«Бред. Дурацкие игры. Однако какой чудовищный, омерзительный
звук. Почему я не могу шевельнуться? Меня словно парализовало и ее, кажется,
тоже», — в панике думал Петр Борисович.
И тут он почувствовал у самого уха теплое дыхание Орлик.
— Есть молитва на изгнание нечистого, только я не помню.
— Давайте уйдем скорее, — прошептал он в ответ.
— Не могу. Я почему-то ног не чувствую. Что они собираются с
ней делать?
— С кем?
— С Соней. Смотрите, она как будто под гипнозом.
— По моему, они просто дурью маются. Продолжение праздника.
Очередное представление Йорубы, — прошептал Петр Борисович и даже попытался
усмехнуться.
Соня медленно приблизилась к пылающему овалу. В свете свечей
стало видно совершенно белое, как гипсовая маска, лицо, застывшие глаза. Хот
продолжал шипеть, изрекать какие-то заклинания. Поднял правую руку, ладонью
вниз, и произнес по русски, без малейшего акцента:
— Ты отрекаешься от страны, в которой родилась и живешь, во
имя благословенных мест, которых достигнешь, отринув этот нечистый мир,
проклятый небесами.
— Клятва баварских иллюминатов, Адам Вейсгаупт,
восемнадцатый век, — прошелестел рядом шепот Орлик.
Повисла мертвая тишина, шипение прекратилось. Соня стояла
неподвижно. Хот застыл перед ней на постаменте, вытянув вперед правую руку.
Прошло минуты три. Соня шевельнулась, вздрогнула, немного отступила назад, лицо
ее исказилось, послышались тихие странные всхлипы.
И вдруг, непонятно откуда, возник новый голос, он говорил по
шамбальски, несколько раз отчетливо прозвучало слово «хзэ».
— Ты исчерпал себя, Хзэ, твоя эпоха кончилась, твое место на
галактическом дне, — быстро, нервно зашептала Орлик на ухо Петру Борисовичу, —
да, кажется это так переводится, хэтвеш, самый нижний слой ада в шамбальской
мифологии.
Опять тишина. Свечи вспыхнули ярче, заговорил Хот, тоже по
шамбальски.
— Мой властелин, я нашел адепта, у меня есть идея, дай мне
отсрочку, — перевела Елена Алексеевна.
— Хзэ, ты решил поторговаться со мной? Ты, кусок дерьма…
Извините, очень грубое шамбальское ругательство. Твоя идея войны между
мужчинами и женщинами… Еще ругательство, совсем нецензурное. Ну, в общем,
имеется в виду, что это глупая, бессмысленная идея… У тебя нет адепта.
Отправляйся в хэтвеш.
— Помните, как Йоруба впитывал космическую энергию черепа и
общался с инопланетянами? — прошептал Петр Борисович. — Вот сейчас они
занимаются примерно тем же. Дурацкие игры.
— Да, Учитель, да, Учитель, — повторял внутренний суфлер.
Собственных мыслей не осталось, только этот голос. Соня
глядела в пылающие глазницы и ничего не видела, кроме огня. Следовало шагнуть в
огонь, омыться огнем, очиститься от лжи, освободиться от пустых иллюзий, стать
сильной и свободной. Внимательно выслушать первое изречение, произнесенное по
русски, дождаться паузы, сделать три шага вперед, ответить: да, Учитель. Второе
изречение, шесть шагов к правому краю Великого ока. Да, Учитель. Третье
изречение. От края еще шесть шагов. Встать слева от Учителя, ответить: да,
Учитель.
Она не помнила, каким образом попала в церемониальный зал,
что было за час, за день, за год до этого. Зачем помнить прошлое? В нем только
грязь, ложь, скверна. Его больше нет. Есть прекрасное светлое будущее.
Необозримый сияющий простор, торжество грядущих свершений.
— Ты отрекаешься от страны, в которой родилась и живешь, во
имя благословенных мест, которых достигнешь, отринув этот нечистый мир,
проклятый небесами.
«Вперед! К великой победе! Три шага вперед! Осторожно, не
сбей подсвечник!» — скомандовал внутренний суфлер.
Сделать три шага оказалось необычайно тяжело. Ноги свело от
холода. «Ты отрекаешься от страны». Какая разница, где творит ученый?
Свободному творцу отечество не нужно. Что там дальше? «Ты отрекаешься от отца и
матери». Но папа все равно умер, а мама в Австралии. Это пустая формальность.
Просто слова, и все. Третье изречение никак не вспомнить. Мозги заледенели.
Скорее к Великому оку, иначе превратишься в ледышку. Спасение в огне. Ничто не
согреет и не наполнит энергией, кроме этого великолепного пламени. В нем
простор сияющих свершений и грядущих вершин. Вперед, к великой победе. Победа
учения Учителя — залог торжества вершин. Вот он, несокрушимый и необозримый, на
постаменте с простертой вперед рукой, великий вождь грядущего простора. Не
мраморный, не бронзовый, не бумажный на плакате. Настоящий вождь, вот он.
«Да, Учитель, да, Учитель!»
Внутренний суфлер так долго твердил одно и то же, что
получался бессмысленный набор звуков, который Соня никак не могла повторить.
Она закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться. Сияющий, пылающий, необозримый
исчез.
«Нобелевская премия за две тысячи двенадцатый год, — оперным
басом пропел суфлер и, помолчав, жалобно пискнул: — Наше дело правое, мы
победим!»
Соня открыла глаза, увидела на черном кубе расплывшуюся
тушу. Рукав на локте простертой руки лопнул по шву, лопнули брюки, вместо лица
багровая лепешка. Слепили из какой-то дряни, водрузили на постамент. Это было
смешно, и Соня засмеялась.
Внутренний суфлер возмущенно квакнул, но его заглушил громкий
голос откуда-то сверху. Соня не понимала ни слова. Голос говорил по шамбальски.
Багровый вождь и Учитель, не меняя позы, принялся отвечать, тоже по шамбальски,
и Соня заметила, что обращается он непосредственно к черепу.
