— Спасибо. Я лучше пешком, хочется подышать.
— Да, тут хорошо дышится. Я тоже люблю гулять по парку,
чем-то эта чужая усадьба напоминает наше Кокушкино. А то бы остались еще на
пару часиков. Вот-вот Сталин явится.
— Ну, тогда мне тем более пора.
Она промолчала, но понимающе улыбнулась, пожала руку Михаилу
Владимировичу и ушла в дом. Профессор медленно побрел по аллее, подставив лицо
мелкому холодному дождю. Листья только начали желтеть и падать. Незаметно
опускался вечер.
Михаил Владимирович особенно любил это время суток, сумерки,
когда все затихает, природа молчит, словно задумалась глубоко или беззвучно
молится перед сном. Казалось, солнце уже не выглянет, не пробьется сквозь
густую хмарь. Свернув с аллеи на тропинку, ведущую к реке, Михаил Владимирович
задел плечом юную мокрую елку, и вспыхнули на лету капли, туман засветился,
пронизанный пологими лучами, такими плотными, словно свет может быть плотью,
теплой и гладкой на ощупь.
В глубокой голубой прогалине посреди сизого облака
показалось солнце целиком, тяжелое, густо оранжевое, с вишневым пьяным отливом.
Оно стояло совсем низко над горизонтом, тонкий березовый ствол, угольно черный
на фоне света, косо рассекал диск. Михаил Владимирович знал, как легко и
радостно, одним прикосновением, исцеляют душу небо, облака, солнце, деревья,
роса на стриженой траве, крупные капли в ложбинках палых листьев, тонкая
изморось на сером габардине пальто. Знал давно, сколько помнил себя, а все
удивлялся, каждый раз это было словно впервые.
Пока он спускался к реке, солнце исчезло, студеная мгла
залила парк. Впереди, на черной траве, смутно белел овальный блик, лодка,
втянутая на берег. Михаил Владимирович иногда после визита к вождю позволял
себе короткую прогулку до маленького скрипучего пирса. Залезал в лодку,
выкуривал папиросу, слушал лягушек, плеск воды, тишину.
До лодки осталось несколько шагов, и вдруг вспыхнул огонек.
Кто-то стоял и курил у пирса. Михаил Владимирович хотел тихо удалиться, но
огонек папиросы двинулся прямо к нему.
— Стойте, куда вы, господин Свешников?
Разумеется, нельзя было не узнать этот голос, кавказский
акцент, коренастую узкоплечую фигуру в коротком темном пальто. Он двигался по
траве совершенно беззвучно в своих мягких сапогах.
— Добрый вечер, Иосиф Виссарионович, — профессор
остановился, достал папиросы.
Чиркнула спичка. Подсветилось снизу усатое лицо, блеснули
глаза. Спичка тихо затрещала и погасла. Профессор достал еще одну. Пока
прикуривал, успел заметить черный поднятый воротник, красный вязаный шарф.
— Не самое подходящее время для прогулок, — тихо заметил
Сталин, — темно, сыро. Простыть не боитесь?
— А вы?
— Мне терять нечего. Горло и так уж болит.
— Чем лечитесь?
— Шарфом заматываюсь, мама моя для меня его связала, давно,
лет двадцать назад. Помогает лучше любых лекарств.
— Шарф — это, конечно, хорошо, но все равно идите скорее в
дом, выпейте чаю горячего. Вы сипите, догуляетесь до ангины.
— Сейчас пойду. Только скажите, как он?
— Ему значительно лучше.
— Он поправляется?
— При его болезни поправиться трудно.
— Он безнадежен?
— Он очень сильный человек, у него огромная воля к жизни, и
одно это дает надежду.
— Да, он сильный. Горный орел, вождь новых масс, простых
обыкновенных масс, самых глубочайших низов человечества.
Сталин произнес это с пародийным пафосом, усмехнулся, затоптал
папиросу, тут же стал закуривать новую. Третья вспышка, на этот раз совсем
близкая, осветила усы, черный воротник, красный шарф.
Михаил Владимирович вздрогнул, легкий электрический заряд
пробежал по телу. Только сейчас, в сумерках, вдруг прояснилось тревожное,
тягостное чувство, которое до этого мгновения даже нельзя было назвать
воспоминанием. Просто смутный образ, размытая картинка. Хотелось поймать ее,
рассмотреть хорошенько, но всякий раз она таяла, словно дразнила.
Еще при первом знакомстве, два года назад, Михаилу
Владимировичу показалось, что когда-то где-то он уже встречал этого коренастого
кавказца в красном шарфе домашней вязки и прозвучала фраза: «Вождь новых масс,
простых обыкновенных масс, самых глубочайших низов человечества». Но только
сказано было немного иначе, «вожди», речь шла о двух людях, и это не имело
никакого отношения к Ленину.
— Что? — спросил Сталин, и вместе с огоньком папиросы
вспыхнули его глаза.
— А? Нет, ничего. Мне пора, всего доброго, — Михаил
Владимирович развернулся и быстро пошел вверх по тропинке.
Москва, 2007
Метель давно кончилась, клочья облаков неслись по небу,
ледяной ветер бил в лицо. Соня нашла сухую скамейку в маленьком сквере
неподалеку от дома, села, вытащила мобильный.
После разговора с Хотом она не могла оставаться в квартире.
Ей хотелось на воздух. К тому же звонить кому-либо при незримых внимательных
слушателях она не собиралась.
Вдали, в прогалине между домами, возникло золотистое облако,
по форме отчетливо напоминающее силуэт небольшой обезьяны с длинным пушистым
хвостом. Прочие облака убегали, а это стояло, подсвеченное холодным солнцем, и
не меняло формы. Соня смотрела на него, бесцельно сжимая в руке мобильный.
Облако тоже смотрело на Соню, улыбалось всем своим невесомым существом. Опять
образовался провал во времени. Исчез уличный шум, остановился ветер, но не
темная ледяная пустыня была сейчас вокруг, а совсем наоборот. Теплый,
одушевленный свет, в котором ничего не страшно. Окажись в эту минуту рядом
какой-нибудь злодей, вроде Хота, он выглядел бы маленьким смешным уродцем, а
скорее всего, просто сразу растаял бы, как ком грязного снега в луже.
Порыв ветра сдернул с головы капюшон. Соня вспомнила, что
собиралась звонить Зубову, и удивилась, почему так долго неподвижно сидит,
уставившись в проем между домами.
Ничего не произошло, но все изменилось. Она сидела минуты
две, не больше, смотрела на золотое облако, ни о чем не думала. После этой
короткой передышки отпустила нудная боль, которая успела стать привычным
состоянием души. Теперь Соня ясно поняла, как далеко зашла в своей депрессии.
Еще немного, и могла бы заболеть всерьез.
В голове у нее сложился четкий план дальнейших действий.
Итак, надо позвонить Зубову. Все ему рассказать. Надо лететь
в Вуду-Шамбальскую степь и работать. Хотя бы ради того, чтобы больше никто не
погиб из-за препарата. В руках Михаила Владимировича препарат спасал, возвращал
к жизни. Сейчас он только убивает — одним лишь фактом своего существования. Так
не должно быть.
