Зубов мгновенно взял трубку. Голос у него был глухой и
тревожный.
— Иван Анатольевич, можете приехать?
— Соня, что случилось?
— Приезжайте, пожалуйста. Или нет, лучше я приеду
куда-нибудь.
— Соня, понимаете, я… Секунду… нет у него родственников. Ну,
значит, я напишу расписку, сейчас… — он заговорил с кем-то, прикрыв трубку
ладонью.
Соня ждала, наконец услышала:
— Простите, я перезвоню вам.
— Когда?
— Честно говоря, не знаю. Вот что, я пришлю моего человека,
вы с ним знакомы. Дима Савельев.
— Иван Анатольевич, где вы?
— На Брестской. Все, Соня, не могу говорить. Простите.
Раздались частые гудки. Соня вскочила, бросилась к
проспекту, подняла руку, чтобы поймать машину. Тут же остановилась новенькая
черная «Мицубиси». Соня только заглянула в стекло и помчалась прочь, к метро.
«Боже, что со мной? Ничего страшного, просто физиономия
водителя не понравилась. Слишком быстро остановился, будто ждал заранее.
Привет. Меня можно поздравить. Начинается мания преследования».
Пока она стояла в очереди за карточкой в метро, позвонил
мобильный.
— Софья Дмитриевна, здравствуйте. Это Савельев. Я могу быть
у вас через тридцать минут.
— Спасибо, не нужно. Я еду на Брестскую. Вы знаете, что там
происходит?
— Нет. Мне только что позвонил Иван Анатольевич, сказал, у
вас что-то случилось, нужно срочно приехать.
— Да, вообще-то случилось, но сейчас я должна быть на
Брестской.
— Хорошо. Встретимся там.
У «Белорусской» в ближайшей аптеке она купила упаковку
шприцев и пару флаконов физраствора.
«Я вряд ли решусь. Я никогда не делала внутривенных инъекций
человеку, я колола только крыс, кроликов, морских свинок. Это так, на всякий
случай, если совсем уж безнадежно».
На повороте рядом с ней притормозил серый «Опель». Вышел
водитель. Соня сразу узнала его. Тот самый Дима Савельев. Он вытащил ее с яхты
Хота.
С тех пор прошло больше месяца. Соня забыла, как назывался
маленький портовый городок, только помнила, что это было побережье Нормандии.
Четыре часа, пока ехали до Парижа, Савельев сидел рядом с Соней на заднем
сиденье джипа и терпеливо слушал ее бред. Она бормотала, что больше не хочет
жить, что теперь никогда не станет нормальным человеком, не сможет смеяться, радоваться,
любить. Это невозможно, если миром правят такие злобные хитрые ублюдки.
Савельев утирал ей слезы, убеждал, что все пройдет,
забудется. Миром правят вовсе не они, то есть им хочется так думать, будто они
реальная мировая закулиса, но на самом деле они всего лишь злобные хитрые
ублюдки.
В Париже он сдал Соню с рук на руки Зубову и дедушке,
который специально прилетел из Германии.
С тех пор они с Савельевым ни разу не виделись. Сейчас ей
было неловко смотреть ему в глаза. Никогда в жизни она не позволяла себе рыдать
у кого-либо на плече, тем более у совершенно чужого человека.
— Садитесь, Софья Дмитриевна, тут всего два шага, но лучше
доехать, — сказал он и раскрыл перед ней дверцу.
— Вы говорили с Зубовым? — спросила Соня, когда машина тронулась.
— Конечно. Он просил предупредить вас, там все очень
серьезно. Вы должны быть готовы. Понимаете, три дня назад умер Адам. Старик был
сильно привязан к псу, и вот, сердце не выдержало.
— Зубов решил не отдавать его в больницу?
— Как вы догадались?
— Слышала обрывок разговора.
— На самом деле это было тяжелое решение для Ивана
Анатольевича. Старик пришел в себя, заявил, что помереть хочет дома. Звал вас,
но Иван Анатольевич не хотел вас травмировать, он сказал, вы до сих пор не
пришли в себя.
— Ерунда. Я в порядке.
Когда въехали во двор на Брестской, навстречу, от подъезда,
отчалила «скорая». Дверь в квартиру была открыта, Зубов курил на лестничной
площадке.
— Они сделали, что было в их силах, даже больше. Он сейчас в
коме, так что можете не спешить, Сонечка, на самом деле шансов никаких, он вряд
ли очнется. Они сказали…
Соня махнула рукой и, не раздеваясь, помчалась вглубь
квартиры.
Глава 6
Москва, 1922
Просторная клетка занимала треть лаборатории. В углу стоял
толстый обрубок дубового ствола с большим дуплом. С сетчатого потолка
свешивались веревки разной длины, с кольцами, узлами, жердочками. Вдоль решеток
тянулись перекладины. На одной из них сидела маленькая лохматая обезьянка.
Рыжая длинная шерсть отливала золотом. Обрамленное пышной гривкой продолговатое
нежно бежевое лицо с огромными карими глазами, аккуратным плоским носом
приникло к решетке. Мармозетка смотрела на профессора, вытягивала мягкие губы
трубочкой, словно хотела поцеловаться, издавала тонкие выразительные звуки.
— Папа, она узнает тебя, — сказала Таня, — у нее меняется
выражение лица, когда ты входишь в лабораторию. Думаю, пора дать ей имя. Лева,
Левушка. Как, подходит?
— Нет. Ей нужно дать женское имя.
— Но у нее грива, как у льва.
— Львом она никак не может быть. В крайнем случае, львицей.
Но у львиц нет гривы.
— Прежние хозяева как-нибудь ее называли?
— Розалия, — произнес профессор протяжно, басом, — впрочем,
это название всего подвида. В энциклопедии она обозначена как золотистая
игрунка мармозетка розалия. Обитает на востоке Южной Америки. Предпочитает
спать в дупле.
— Это я уже поняла, — хмыкнула Таня, — ты заставил Федора не
только клетку для нее найти, но еще и особенное полено, с дуплом. Скажи, ты
знал заранее, что она выживет?
— Разумеется, не знал. Но надеялся.
Обезьянка принялась энергично чесать лапой голову. Шелковая
ярко рыжая гривка была выбрита на макушке наподобие монашеской тонзуры.
— Не трогай, — сказал Михаил Владимирович, — расцарапаешь
свои раны.
— Пап, перестань. Можно подумать, она понимает.
Обезьянка застыла, взглянула на Таню, скорчила обиженную
гримасу, издала тихий, но пронзительный звук, вцепилась в решетку и слегка
потрясла ее.
— Ты, мармозетка, со мной споришь? Желаешь выяснить
отношения? Изволь, я готова. Давай поговорим, — Таня засмеялась. — Мармозетка
Марго. Маргоша. Вот, имечко для тебя.
