— Пока хочу только послушать. Задержите дыхание. Теперь дышите
глубоко. Курите много. Мало двигаетесь. Спокойней, спокойней, Иосиф
Виссарионович, не надо так нервничать.
— С чего вы взяли, что я нервничаю?
— Сердце, оно, знаете ли, притворяться не умеет, у него свои
ритмы. Кстати, оно увеличено у вас. Берегите его.
— А живот? Что с животом? Почему температура?
— Острый аппендицит. Придется удалить ваш червеобразный
отросток, иначе перитонит, — профессор поднялся, — не волнуйтесь, это быстро и
вовсе не опасно. Лена, готовьте больного.
Вместе с Тюльпановым они вышли в коридор.
— Я с самого начала подозревал именно аппендицит, — сказал
Тюльпанов, — но мало ли, вдруг почечная колика? Острый панкреатит, холецистит.
Михаил Владимирович остановился, грустно посмотрел на
Тюльпанова.
— При остром холецистите боль отдается в правое плечо, в
лопатку, френикус симптом. При панкреатите… — он махнул рукой. — Вы сами все
знаете. Что с вами, Николай Петрович? Это азбука.
Глаза Тюльпанова заметались, он вдруг схватил Михаила
Владимировича за плечо и прошептал:
— Не могу объяснить. Робею перед ним.
— Полно вам. Вы две войны прошли, японскую, мировую.
Робеете! Да кто он? Один из секретарей ЦК, не более. Просто больной, которому
нужно вырезать аппендикс.
— Вы правы, тысячу раз правы. Гнусное чувство, стыдное, я
так устал. После Кронштадтского бунта Ильич всех подозревает, даже своих.
Представляете, что он сказал мне? «За товарища Сталина отвечаете головой». А
головы летят, летят, попробуйте тут сохранить спокойствие и силу духа!
— Он знает, что вы меня вызвали оперировать Сталина?
Тюльпанов покраснел, отвел глаза, достал из кармана халата
пачку папирос.
— Да… Нет, собственно, Ильич сам высказал эту идею. То есть
он просил, чтобы вы товарища Сталина осмотрели. Угощайтесь.
— Спасибо, я натощак не курю.
— Ах, да, я вас вытащил из постели. Понимаю. Слушайте,
давайте позавтракаем, а? Его будут готовить минут тридцать. Милости прошу ко
мне, выпьем кофе. У меня настоящий, бразильский.
Небольшой уютный кабинет Тюльпанова был обставлен по
домашнему, старинной мебелью темного дерева, вдоль стен, от пола до потолка,
книжные полки. Пол застлан мягким узорчатым ковром. Удобные кресла в полосатых
чехлах. На кушетку небрежно брошен вязаный плед, подушка. Единственное, что
нарушало старорежимную гармонию — огромные портреты Ленина и Троцкого, изнутри,
вдоль рам, украшенные причудливым цветочным орнаментом.
— Кофе люблю варить сам, на спиртовке. Кофейник, видите,
настоящий, турецкий.
Тюльпанов поставил на стол серебряную вазочку с печеньем, из
ящика извлек плитку шоколада. Михаил Владимирович подошел к телефонному
аппарату.
— Я, с вашего позволения, позвоню домой?
— Да, конечно.
Трубку взяла Таня.
— Он проснулся, — сообщила она мрачно, — тихий, виноватый.
Уверяет, что это в последний раз. Няня решилась спросить его про ложки, он
искренне оскорбился. Клянется, что не прикасался к ним. Знаешь, я ему верю. Ну,
а у тебя что происходит, папа? Ты совсем не успел поспать.
— Вернусь, высплюсь. Операция небольшая. Аппендицит.
— Хорошо. Я убегаю в университет. У Миши кашель прошел.
Андрюша обещал погулять с ним сегодня, у няни голова кружится, Миша бегает, как
угорелый, она за ним угнаться не может. Да, твоя морская свинка вроде бы
раздумала подыхать, поела даже.
У Михаила Владимировича пересохло во рту, сердце забилось
быстрее.
— Поела? Ты сама это видела?
— Я видела пустой лоток. Воду она тоже выпила.
— Уф-ф, слава богу. Что она теперь делает?
— Веселится, пляшет и поет.
Пока Михаил Владимирович говорил, Тюльпанов внимательно
следил, как поднимается пена в медном кофейнике, но все-таки упустил момент.
Пена с шипением залила огонек спиртовки. Тюльпанов тихо выругался и проворчал:
— Плохая примета. Плохое начало дня. Ужасно, перед такой
ответственной операцией. Теперь вот руки дрожат.
Руки у него правда тряслись. Он едва сумел разлить кофе по
чашкам, половину расплескал на блюдечки и на стол. Принялся искать салфетку, не
нашел, достал большой носовой платок и стал неловко вытирать кофейные лужицы.
— Николай Петрович, полно вам, — сказал Свешников. —
Операция несложная, к тому же резать буду я, а не вы. Зачем так нервничать?
Тюльпанов аккуратно сложил платок, убрал в карман, однако
тут же вытащил, встряхнул, скомкал в кулаке и швырнул в мусорную корзину.
— Не знаю. Не понимаю. Впрочем, это пустое, не обращайте
внимания, пройдет. Я давно уж хочу спросить вас, как продвигаются опыты?
— О чем вы, Николай Петрович? Какие опыты?
— Простите великодушно, я невольно слышал, как вы говорили с
дочерью, мне показалось, речь шла о каком-то подопытном зверьке.
— О морской свинке.
— Вы испробовали на ней препарат?
— Я пересадил ей вилочковую железу, — быстро соврал
профессор.
— Любопытно. Этот опыт тоже связан с омоложением?
— Омоложение ни при чем. В данный момент меня интересуют
вопросы иммунитета. А препарата у меня не осталось, добыть его пока невозможно.
— Я знаю, — Тюльпанов нахмурился, выразительно вздохнул и
принялся расхаживать по кабинету. — Чудовищная история. К вам в восемнадцатом
подселили какого-то мерзавца, он расстрелял вашу уникальную лабораторию, убил
всех подопытных животных. Варварство, слов нет. Могу представить, что вы тогда
пережили. Позвольте еще вопрос, может, нескромный, однако чисто теоретический.
Если бы, допустим, опыты продвинулись, появился бы более или менее очевидный
результат, вы бы сами решились?
Он остановился, уставился куда-то вбок, мимо профессора,
тревожными красноватыми глазами.
— Нет, — Михаил Владимирович улыбнулся и взял печенье, —
нет, Николай Петрович. Я бы не решился. Скажите, где вы раздобыли это
кондитерское чудо? Изумительно вкусно. Помнится, у Филиппова продавались такие
маленькие крендельки с корицей, вот, очень похоже.
Тюльпанов уселся наконец в кресло, отхлебнул кофе.
— Жена испекла. А вы лукавый человек, Михаил Владимирович. Я
был с вами откровенен, может, напрасно? Все никак не могу вас раскусить.
